Александр Грог - Время своих войн 3-4

Летом много мух. На подоконнике в большой старой миске постоянно настаиваются залитые молоком куски красного мухомора. Кошка ученая — пить не станет, но Санька переживает за котенка, чтобы не подлез. Просит Владимира Петровича, и тот делает поверх миски решетку на четырех дощечках — что–то вроде опрокинутой клетки. Но все равно от мух не избавиться, хотя их и не так много, как на скотном дворе, куда Санька по разнорядке ходит брать коня, окучить картошку инвалидов. Мухи от жары и оттого, что многие в дощатых сараях разводят кроликов, а то и свиней — но этих только до зимы. А вот семейные круглый год в складчину держат корову — самые мухи оттуда.

Михаил Афанасьевич твердого почти не ест, пьет едва ли не одно молоко — на нем живет, но и то, бывают дни, когда организм и его не принимает. Что бы не делал, очень быстро устает. На впалом животе у него огромный крестообразный шрам. Мало ест, меньше всех. Даже меньше Саньки. Со стола возьмет, укусит и сидит ждет — как оно ему покажется. Говорил, что в госпитале ему вырезали сколько–то метров кишок и еще что–то, а теперь пища перевариться не успевает. Иногда у него с губ выступают мелкие белые шарики…

У Владимира Петровича обеих ног совсем нет. Отрезано так коротко, что некуда крепить протезы. Когда в бане он сидит на лавке, одной рукой мылит, положенную рядом мочалку, другой придерживается, чтобы не опрокинуться, кила свисает едва ли не до пола. (У Саньки в этом году тоже пошла расти мошонка, он переживает, что вырастет такая же большая, тогда мальчишки будут его обзывать — «килун»!)

У Евгения Александровича нет обеих рук. Одной по самое плечо, вторая заканчивается у локтя, но сам локоть цел и от него есть коротенькая культя, которую врачи располовинили, чтобы в разрез, между костей можно было пихать ложку. Евгений Александрович даже ходит за грибами со специально вилочкой. Только проверить их не может и потому приносит много червивых. Грибы перебирает Владимир Петрович, режет их нещадно и беззлобно ругается на Евгения Александровича. Владимир Петрович до войны был заядлым грибником, потому сейчас ему без ног быть очень обидно. Евгению Александровичу обидно без рук, он был столяр, и когда Владимир Петрович что–то столярничает, его это коробит — смотреть не может. Шутят, жалко нельзя пользоваться чужим по очереди — Владимир Петрович занимал бы у Евгения Александровича ноги, а в другой день наоборот — отдавал свои руки и отсыпался. Евгений Александрович как–то дошутился, а не убежит ли кто–то на его ногах, и Владимир Петрович очень–очень обиделся — не разговаривал с ним едва ли не месяц.

Один раз сильно заспорили в июне. Владимир Петрович говорил, что белые уже есть — «колосовики», самое время, а Евгений Александрович уверял, что рановато грибам. Он, когда дорогой с телятника возвращался — смотрел обочины и даже в рощу заглядывал, в обычных местах нет. Рано! Владимир Петрович опять сказал, то будь у него ноги, он бы показал, как надо грибы собирать. На что Евгений Александрович ему ответил, что будь у бабы Мани хер, она бы за деда Филю замуж не вышла…

Тут кто–то и брякни — сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает — где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой — куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получилося на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею — дуйте за грибами!

Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете — тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив.

Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону — словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой–то яме — только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы–циркулярки. Евгений Александрович как–то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся — как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне — героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать.