Александр Грог - Время своих войн 3-4

— Как ночуете?

— Так, — неопределенно говорит Миша.

— Почему шалаш не сделали?

— Так погода на загляденье. Звезды–гвозди — прямо как в куполе, что не замалевали… Нет охоты в такое время–то еще под что–то лезть.

— Охоты мало? — перехватывает Седой. — Невольки прибавить?

— Да ладно тебе, Седой, сейчас сделаем.

— Ночью дождь будет, — поясняет Седой. — Давай–ка, пока не стемнело, шалаш делать. «Илья» завтра!

— А если в схроне? Можно успеть наладить верх.

— Не тот у меня возраст, чтобы под землю, — говорит Седой. — Притянет!

— Змей — Георгиевич придет работу принимать? Ты за Змея? Извилина?

И у Седого когда–то было прозвище — «Змей». Передал его Георгию с «наследством», с подразделением. С того ли сам получил, что одежду носил до первого упрека: тогда стирал ее в последний раз, отглаживал, складывал аккуратно, да закапывал в землю, словно часть себя самого — собственную оставленную шкуру. Но «Змей» теперь переходящее, теперь это — «командирское право».

— Хирург в отъезде. Я приму. Извилина ногу повредил.

— Что так?

— Оступился на неровном! — говорит Седой и сердится, вспоминая, как третьего дня…

…Отступая в сторону — «дал вид».

Георгию открылось озеро, и он замер, застыл столбом. Извилина также осторожно выдохнул.

— Я и не думал, что такая красота может быть!

Озеро улеглось, словно блюдце в ладони, утонувшего великана. Пять камней — пальцев: четыре вместе, а один в стороне, только подчеркивали это.

— Неужели само по себе сотворилось?

Природа правдива в своей открытости и настолько, что это кажется неправдоподобным, и человеку все время хочется в чем–то ее уличить…

— Есть еще и Божья стопа, но порядком отсюда… Исключительно для бабских дел — их ворожбы. Там бабы купаются, вернее, купались, когда знали, для чего та стопа. А это — Рука или «порука». Древнее место Присяги. Михей смысл передал…

Георгий понимает, что Седой привел сюда его и Извилину не просто так. Михей с недавних пор авторитет для всех — читали его тетрадки, удивлялись.

— Теперь рассказывайте, что на самом деле задумали.

— Да брось ты, Седой, — бормочет Командир.

— Слышь, Георгий, ты меня знаешь, сочту — за нос водите, зарежу как дурную собаку — ночью зарежу, даже не почувствуешь.

— Все — правда, — вмешивает Извилина. — Только это часть от общего — вернее первый этап.

И принимается рассказывать…

— Все–таки многоходовка, — спустя некоторое время роняет Седой. — На каждом этапе все накрыться может.

— Ракушка на внешнюю — спираль с расширением.

— Центр — мы?

— Да, с нас все начинается.

— Алмаз алмазом режут, а плута плутом губят. Никак, ты, Сергей, еврейство решил переплутовать? Дождемся? Будет ли на них «Вседомовное Проклятие»?

Сергей — Извилина не отвечает, поскольку не хочет лгать. Даже сейчас, нераскрывший и десятой доли от целого, да и целое, по правде говоря, у него еще не сложилось, да и не могло сложиться, пока само начало, острием которого они являлись, не пошло врезаться в гангренизированную плоть, срезая куски, выпуская гной, беря глубже, частью срезая и здоровое — это уже от нехватки времени и запущенности болезни… Так вот, этот самый Сергей, думающий уже частью и о пересадке здоровых тканей на глубокие, казалось бы, безнадежные раны, сам являющийся частью проекта Генштаба, одного из многих, разработанным в недрах Главного Разведывательного Управления, давнего, и скорее всего уже позабытого, пылящегося в архивах, не знал что ответить Седому.

Как так получилось? Могло ли это произойти без «помощи» извне?

Каждый новый правитель приятно удивлял чем–нибудь из того, что не было у предыдущего. Фигуры едва пометившие кресло в расчет можно и не брать. После невнятных по звучанию, но привычных непоколебимым смыслом речей Брежнева, удивил членораздельной речью, но уже невнятным смыслом, генсек Горбачев. На том генсеки и закончились — пришли иные, вроде бы с осмысленностью и внятностью речей, но поносом дел по стране. Поскольку страну сдали, стали звать их по другому — президентами. За пьяным президентом пришел трезвый, но поносными речами и поносными делами все и заканчивалось. И на третьем уже не видели разницы — трезвый ли русский, трезвый еврей — все равно мелочь. Уже и без разницы.

«Пипл пилил бабло!» — едва ли не восторженно оправдывалось правительство, у которого блестели глазки новомосковским ажиотажем. — «Скоро наладится!»

Наглость — второе счастье. В Москве — первое. В 90‑е мало кто из обладающих властью не принял участия в параде негодяев. Через два десятка лет быть негодяем было признано обязательным…