Александр Грог - Время своих войн 3-4

Миша живет не знаниями, а наитием, ощущениями — что правильно, и что неправильно, не ошибаясь, и всякий раз удивляя инструкторов. Он не может объяснить — почему попадает, почему всякий раз угадывает оптимальное расположение собственной огневой точки–поддержки подразделения, откуда чувствует запасные позиции и лучшие пути отхода, при этом кажется недалеким, даже туповатым, но всякий раз лучшим. В учебном центре это многих раздражало, до той поры, пока «по Мише» не был спущен устный приказ — не придираться.

Миша уже не раз обещал Сашке (когда на того нападала такая же хандра), что вынесет, не оставит. Миша в своих силах уверен. Как тогда, в Афгане, на высотку разом занес свой пулемет с комплектом, оглушенного обвалившимся камнем Петьку — Казака и раненого в ногу Леху — Замполита. Замполита — положив поперек себя, словно увязанного барана, а Казака — взяв подмышку, тряпкой на согнутом локте. Того и другого в полной сбруе, если не считать автоматов. Прикрывал отход Сашка — Снайпер. И так прикрывал, что потом понять не могли — кто же больше накрошил? Очень сердитый Миша — Беспредел своим пулеметом, уже с высотки, или Сашка — Снайпер, который фактически со своего места так и не сдвинулся, остался внизу, где живого места не осталось, а пули, словно ослепли — его не тронули, а всем зрячим стрелкам он раньше свет потушил… Но это были, как потом говорил Извилина, уже не «умельцы», а пакистанские колхозники с автоматами. Можно сказать, повезло.

— Вытащу! — говорит Миша. — В лучшем схроне похороню! Если есть шанс, значит, будет и случай

— Слоны — мои друзья, — отвечает Сашка. — Верю!

— Ну, так что ты? Чему расстраиваешься?

— Тому, что, быть может, мне тебя тащить придется… Жри меньше!

— Типун тебе на все места!

Некоторое время опять работают молча.

— Странно это, — говорит Миша, — думаем об евреях, а кого бить собираемся? Почто по ним–то? Вроде бы, интеллигентная нация. Вежливые!

— Не по нации, и даже не по евреям, которые вовсе не нация, а надстройка всем, а по существующему порядку вещей, — толкует Сашка. — Тебя порядок вещей устраивает?

— Нет.

— Ну и заткнись, пожалуйста, без тебя тошно.

Для русских разделение на «свои–чужие» по национальному признаку — непродуктивно, оно продуктивно только для еврейства, которое рассматривает кровь как собственную партийную принадлежность. Дело во все века известное, но такое же удивительное — как это? — не по личным качествам привечать, не индивидуальной человеческой стоимости оценку давать, а приваживать, объединяться по племенной носатости, топя всех остальных? Смешно и грустно. Но еще чуточку неловко, брезгливо, словно цепанул рукой чужой плевок…

— Все наготове, — говорит Сашка. — Сани в Рязани, хомуты в Москве на базаре, кони по всей России — жеребятами — жди, когда подрастут, да залечатся, поскольку половина с рождения хромает…

— Рассосредотачивается Россия! — одобряет Миша. — Чтоб все разом не накрыло медным тазом!

Не поймешь — всерьез или шутит, скорее шутит — образ держит.

Переводит разговор с кислого на сладкое.

— Мастак Седой! Негритосок навещает — зачастил. Что скажешь, если в самом деле забеременеют?

— Скажу — Господь второй шанс дал — вымолил у него себе продолжение, вот и выправляется жизнь, — назидательно произносит Сашка.

Миша — Беспредел, он же (по выражению Сашки) — «Дрозд–безбожник», даже не берется подтрунивать, как непременно бы сделал в другое время, говорит отвлеченно:

— Я вот тоже — тот самый осел, которому надо не о перспективах, а морковку перед носом вешать… — мысленно поминает Дарью, и тут же сам себя обрезает: — Все — амба! Шабаш! Наработались. Будем оладьи–блины разводить…

— Сковородки нет! — говорит Сашка, тем не менее, отложив топор, принимается чистую, как слеза, смолу обирать с рук опилками. Такое лучше делать сразу, пока не зачернилась, не вобрала в себя грязь.

Миша — Беспредел бросает на Сашку укоризненный, едва ли не презрительный взгляд, кулаком сбивает лопату с древка, снимает котелок с камней и пристраивает ее среди углей — накаливаться. Одновременно думая, что про бога с Сашки лучше лишнего не спрашивать и не спорить, когда зарывается, что та монашка, и очень хочется сказать, что «про шанс божьего зачатия».

«Послушай, Александрыч, — порой втолковывает Михаил, когда Сашка, обычно хладнокровный, чересчур «бушует за небесное»: — Ну, хорошо, ты говоришь — «Бог есть». Пусть есть, если тебе так хочется — мне все равно — не могу опровергнуть, не могу подтвердить, как и ты, кстати, а значит, это вопрос чьей–то веры, и исключительно, когда сильно приспичит. Мне не припекло, потому скажи, каким боком это должно меня затрагивать? Что ты опять взъелся? Ближайшая–то задача проста до чрезвычайности — прожить жизнь достойно! Соображаешь? Другие, отвлеченные, требую внести в раздел задач сомнительных, они нам не по характеру…»