Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Все, граждане, — с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. — Больше денег нет.

— У тебя их мешок, — сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.

— Чужие, — уперся я. — Неприкосновенный запас.

— Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.

— Не уговаривайте, — отступил я за спины ребят. — Пройдите в базар, там еще принимают.

Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж — приличный кусок сухой колбасы.

— За конец приватизации, — провозгласили они тост, подняв свои кружки. — За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.

Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.

— Зачем ты набрал столько ваучеров? — спросил Коля.

— Понятия не имею, — промямлил я. — Когда выпью, свои действия уже не контролирую.

— Сдай срочно, иначе заторчишь.

— Кому?

— На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.

— Пусть лежат, деньги небольшие.

Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где–то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.

— Снова за книжки возьмешься? — поинтересовался Скрипка.

— Каждый день думаю, — кивнул я. — Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.

— Десять листов всего? Мало.

— Книжных, — пояснил Аркаша. — Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.

— А-а, тогда нормально. — согласился Скрипка. — А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.

— А говорили, что разгонят, — пожал я плечами.

— Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.

— Старый волк, — ласково потрепал его по плечу Аркаша. — Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся — все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.

Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.

— Ты идешь? — повернулся ко мне Аркаша.

— Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.

— Наконец–то слышу разумную речь, — усмехнулся тот. — Чеки не слил?

— Нет. А ты?

— Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.

— Постой, тогда я тоже сгоняю.

— Пять минут даю. Если он уже не ушел.

— Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.

— Тогда пока. Встретимся, надеюсь.

Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка «Слънчев бряг». Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.

— Закончили? — убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.

— Да.

Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок — сын, он же внук — Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.