Зденек Плугарж - Если покинешь меня

От главного склада к бараку подъехал грузовик.

— Паровоз мой! — канючил Бронек, глаза его блестели от высокой температуры. Паровозик тоже завернули в узелок.

Грузовик у крыльца, не переставая, гудел.

Папаша Штефанский напялил шляпу с полинявшей, засаленной лентой, вокруг шеи намотал тоненький красный шарфик и еще в комнате поднял воротник черного пиджака.

— Нате, наденьте, вы скоро вернетесь, а я подожду! — Капитан подал Штефанскому свое пальто.

Длинному поляку оно достигало только до колен, а рукава доходили до локтей, но все же в нем было теплее, чем в одном пиджачке. Штефанский в суматохе забыл даже поблагодарить. Он схватил закутанного в одеяло Бронека в охапку, но мальчик что-то настойчиво просил, указывая рукой на свою постель. Штефанский заворчал, но все же понес ребенка обратно к нарам. Бронек пошарил в дыре сенника и вытащил оттуда блестящий стальной шарик.

Наконец все выбрались наружу. От административного барака приближался папаша Кодл. Семья, не обращая на него внимания, возбужденно устраивалась в кабине грузовика; вдруг мамаша Штефанская вытаращила глаза на свои ноги: она стояла на мерзлой земле в одних чулках. Она была не в состоянии произнести хотя бы слово, и только подбородок ее мелко дрожал. Ее охватило такое чувство, будто все несчастья этого мира обрушились на нее.

— А почему вы едете всем скопом? — бодро спросил папаша Кодл, одетый в большую овчинную шубу. Он сдержал себя, чтобы не покатиться со смеху. — Мамаша, вы забыли обуться! — попытался он заговорить по-польски.

Штефанская заморгала веками воспаленных глаз и, переступая с ноги на ногу, так как стоять на мерзлой земле было холодно, указала озябшими руками на мужа.

— Он продал ее ботинки, — вполголоса сказал Гонзик, стоявший около барака.

Папаша Кодл был ошарашен. Его рука два раза подряд потянулась к серьге в ухе и оба раза как-то неловко возвращалась с полпути. Кодл нерешительно топтался на месте, как медведь. Он приподнял свою бесформенную широкую шляпу, потом снова нахлобучил ее.

— Подождите здесь! — крикнул он и необычно быстрым шагом пошел к складу. — Не стойте на земле, зайдите в барак, черт возьми! — обернувшись, крикнул он Штефанской.

Шофер ворчал и ругался, но в шуме и гаме его никто не слышал. Появился запыхавшийся папаша Кодл, в руках он нес пару новеньких грубых башмаков. Штефанская бросилась к ним, как ласка. Усевшись на ступеньки, она обулась и со счастливой улыбкой следом за Марией забралась в кабину, усадив Бронека к себе на колени. Мужа, которому в кабине уже не было места, выгнала в кузов. Грузовик наконец поехал; сначала он трясся на ухабах проселка, затем свернул на главную улицу лагеря, ведущую к воротам. Половина населения одиннадцатой комнаты стояла перед бараком, молча провожая глазами грузовик, пока он не скрылся из виду. Папаша Кодл робко покосился на кучку невеселых людей, засунул руки в карманы шубы, внезапно и непонятно чего застыдился и ушел.

Плохие рессоры грузовика не смягчали тряски, от этого боль в животе у Бронека усилилась. Мальчик расплакался, прижимая одной рукой пах, а другой судорожно вцепился под одеялом в свои игрушки. Затем, вспомнив, он нащупал брючный карман и проверил, там ли ножик с жестяной ручкой в виде чешуйчатой рыбки. Ножик лежал в кармане. Боли в животе опять ослабли.

— Куда везти? — прокричал шофер Штефанской и стремительно закрыл окно.

Она что-то затараторила по-польски, но немец не понял ни единого слова.

— Санаториум, — пришло наконец Марии в голову международное слово. Девушка с облегчением вздохнула, когда шофер кивнул головой.

Путь казался ей бесконечным. На мостовой разбитого старого города машину швыряло во все стороны, потом они долго ехали по гладкому асфальту широкой улицы, в конце которой были каменная башня и старинные ворота. Наконец заскрежетали тормоза, и машина остановилась. Штефанская с детьми вышла из кабины. Продрогший Штефанский неуклюже выкарабкался из кузова. Он усердно тер свои посиневшие уши и притопывал рваными суконными ботинками. Шофер двумя пальцами отдал честь и уехал.

Польская семья вошла в вестибюль белого дома, стоявшего за садовой оградой, здесь было тихо и тепло, красные ковровые дорожки тянулись куда-то вверх по лестнице, слабый запах карболки щекотал ноздри. Из-за большой стеклянной двери вышла монахиня в очень широком накрахмаленном белом чепце сестры милосердия. Она удивленно посмотрела на пальто поляка, на его небритую физиономию, обратила внимание на новые грубые ботинки мамаши Штефанской.