Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Присутствующие в глубоком смущении невольно обратили свои взоры на министра, но на его лице промелькнула скорее снисходительность к этому старому фантазеру. Министр не спешил с ответом. Сегодня неудачный день. С утра у него было скверное настроение. Нет, нельзя считать удачным его пост в Париже. Глубокоуважаемые коллеги в Совете находятся у золотой жилы, они там близко к могущественным владыкам мира, а он должен прозябать здесь и радоваться пятнадцатиминутному приему у американского посла! К тому же вообще его положение непрочно. Глубокоуважаемые коллеги за его спиной могут принять любое решение. У него имеются там, правда, свои люди, но кто может гарантировать их надежность?

Изложница, в которой бушует кипящий металл. То на поверхности оказывается группа, к которой принадлежит он, то берет верх оппозиционная группа. И где гарантия, что в один прекрасный день его друзья и он сам не полетят ко всем чертям? И в чем вообще можно быть уверенным сегодня? Где найдешь безопасное место в этом долларовом маскараде, на котором танцующие то и дело наступают друг другу на глотку?

Ну его к черту, этот Париж! Министру всегда хотелось быть в самом центре, в главном штабе, а отнюдь не в передовом дозоре! И ему тоже хотелось бы, наконец, отдохнуть после бурного плавания последнего года, а затем уже формировать резервы, не спеша устанавливать орудия на позициях! «Ведь я не сопливый школьник, дорогие коллеги, и в случае, если вы потеряете чувство меры, в одну из ночей здесь, в Париже, может образоваться новый Совет!»

Но тут же министр с горечью вспомнил о «верных» соратниках, на которых пришлось бы опереться в таком мятежном деле. Приверженцы эти оказались мнимыми друзьями. Они отдали предпочтение Нью-Йорку. Ну и черт с ними! На них свет не сошелся клином. Приходят новые кадры. Все еще приходят новые люди, на которых можно ставить солидную ставку. Вот и этот человек в кресле напротив мог бы быть одним из них. Однако его идеалистический бред не внушает надежды на то, что его можно будет использовать как тяжелую артиллерию в случае войны с Нью-Йорком. Ученый муж, должно быть, жил не в грешном мире, а витал где-то между небом и землей.

Задумчиво и брезгливо глядел министр на то, как его гость достал две пилюльки и запил их глотком воды. Он едва воспринимал слова Маркуса. А профессор продолжал:

— Беседовал я здесь с разными людьми. Коллега из Сорбонны мне сказал: «Вы, чешские эмигранты, имеете необычайную способность очень быстро воспринимать специфические недостатки страны, в которой получили убежище. К арсеналу своего политического оружия вы проворно присоединяете и заляпанные грязью, ржавые гаубицы чужой страны». Понимаете, — продолжал Маркус, — коллега сказал мне, что люди, которые прокламируют восстановление свободы в порабощенной Чехословакии и при этом грызутся между собой, как стая волков, возбуждают во французских политических кругах и в глазах общественности в наилучшем случае недоумение… «Ваши люди вконец ослабляют свои позиции совершенно напрасными мелкими проступками: они не держат данного слова, допускают неточности и тому подобное».

Министр немного выпрямился в кресле и спросил:

— Это что, личный выпад, профессор?

Старый господин не спеша протер очки.

— Я лишь передал слова своего французского коллеги, — сказал он вполголоса.

Министр усилием воли принуждал себя к спокойствию. Он налил себе чашечку кофе, пригладил свои седеющие, курчавившиеся на висках волосы.

— Вы ученый, профессор. Политика, я прошу меня понять, руководствуется несколько иными законами, чем точные науки…

Маркус посмотрел на часы.

— Я опасаюсь, друзья, что вы зря тратите со мной драгоценное время. Меня всегда считали человеком с тяжелым характером. Прямолинейность и откровенность не особенно приветствовались и во времена первой республики, а в период оккупации я за это угодил в концлагерь. У меня нет иллюзорных надежд на то, что сегодня я привлек вас на свою сторону и вызвал к себе симпатии. Но я не мог поступиться уважением к себе, не мог молчать, чего бы мне это ни стоило. Я не разделяю мнения, что «живая собака лучше мертвого льва». Вы меня назвали судьей! Нет, я пришел к вам с призывом: «Опомнитесь, друзья, вылезайте из своих роскошных квартир и выполняйте свой долг!»

Когда читаешь в «Свободном зитршке», что на содержание каждого чешского беженца мировая благотворительность уже затратила три тысячи семьсот долларов, — это звучит как ужасное обвинение по адресу руководителей эмиграции. Огромная сумма! Но этому факту, к сожалению, сопутствует другое: не менее полсотни беженцев должны голодать для того, чтобы один руководящий деятель эмиграции мог жить в роскоши! Хотя, конечно, и ведущие лица имеют право пользоваться материальными благами мировой благотворительности.