Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Он посмотрел Баронессе в лицо.

— На вас неплохое платье, бусы. Свой знаменитый халат вы, вероятно, выбросили на свалку. Вот видите, отдельные индивидуумы могут достигнуть успеха и в эмиграции, но нельзя черное назвать белым. Только человек необычайно скромный, вроде нашего Капитана, может считать удачей должность помощника водопроводчика. Нет, здесь у нас не может быть счастья, потому что нельзя вытравить из сердца факт существования того куска земли, который именуется родиной. А свобода? Многие из нас понапрасну за ней погнались, в том числе и я, и Вацлав. Возможно, между нами двумя была только та разница, что я кое-что понял, а он, может быть, нет. Каждый свободен настолько, насколько он способен на это. Жить необходимо и тогда, когда человек проиграл все. Пока дышу, я все же чем-то обладаю: своим собственным достоинством.

Баронесса глядела на него, затаив дыхание. Наконец она сказала:

— По правде говоря, я восторгаюсь вами, профессор. Сила мне всегда импонировала…

Профессор печально усмехнулся.

— Если во мне еще и сохранилась какая-то сила, она в том, что я сумел сохранить некоторую долю своей внутренней свободы в здешних условиях и что я до сегодняшнего дня сумел сохранить в чистоте свою совесть.

Он встал. Минуту оставался в какой-то нелепой, неуклюжей позе, не в состоянии выпрямить поясницу, но потом превозмог острую боль и вышел с Баронессой из комнаты. На воздухе он остановился, тоскующим взглядом посмотрел на цветущую аллею и глубоко вздохнул в себя тяжелый медвяный запах новой весны.

— Сдается мне на старости лет, что правый реформист — я уже и не знаю, как меня еще честят, — в конце концов более сносен для коммунистов, чем для их противников.

— Дома при коммунистах вы бы все это время сидели за решеткой, профессор.

Маркус широким жестом расстегнул воротник с болтающимся на нем обтрепавшимся галстуком и вздохнул.

— Сегодня, находясь в бывшем лагере военнопленных, я в этом серьезно сомневаюсь. Недавно я читал информацию в парижском журнале «Science international». В ней сообщалось, что мой лучший друг, Гюнтер, достиг в Чехословакии значительных успехов в науке. Его последний труд в области естественных наук был весьма благосклонно оценен… коммунистической печатью. Бог свидетель, Гюнтер не был, да и теперь не является марксистом…

— Покинем, профессор, политическое поле. Здесь мы с вами, вероятно, не поладим. Вы уже обедали?

— Д-да… вообще… уже пообедал…

Она смерила его быстрым, понимающим взглядом.

— Зато я голодна, пошли.

Профессор нерешительно потоптался на месте.

— Но я действительно…

— Надеюсь, вы не такой грубиян, чтобы отвергнуть приглашение дамы, — без дальнейших церемоний Баронесса повела его в лагерную столовую. Она держалась здесь запросто, словно была дома.

Профессор рассказывал об остальных обитателях одиннадцатой все, что узнал от Вацлава. Баронесса сидела на краешке стула, высоко подняв острые коленки.

— Ну, а вы преуспеваете? — Профессор поднял глаза от тарелки с супом.

— Каждый день жду приезда дочери из Канады. Деньги на дорогу я ей уже выслала. Теперь у нас все снова наладится, — говорила Баронесса, а сама не сводила глаз со щетинистого лица старика, склоненного над едой.

Маркус большими кусками глотал мясо с макаронами, его тарелка через минуту опустела.

— Мой благодетель, господин Таугвиц, человек добрый, торговлю любит, однако чего-то ему все же недостает, какой-то изюминки, хватки! Еще один обед, официант!

— Что это вы выдумываете?

— Здесь очень маленькие порции, этого мало для настоящего мужчины!

Баронесса распрямила узенькие плечи, приподняла лицо с ярко накрашенными губами, костлявые руки скрестила на груди и начала скороговоркой сыпать слова, будто хотела отвлечься от чего-то.

— Вот ведь говорят, что мы, чехи, нация сапожников. Немцы всегда были неравнодушны к нашему Schuhkunst [171] сапожному искусству (нем) . . Я бы не хотела хвалить себя, но сдается мне, что именно я поставила на ноги фабричку Фрица. Правда, это не ахти какое предприятие, да и американская конкуренция очень сильна, но все же…

Профессор коркой хлеба вытер тарелку, выпил пиво, погрузив взъерошенные усы в пену. Баронесса сидела напротив, положив на стол руки со сплетенными костлявыми пальцами, она хотела бы смотреть куда-нибудь в сторону, но стариковские уши с торчащими клочьями волос, лоснящийся, покрытый пятнами пиджак, тяжелый золотой перстень Маркуса, особенно странно выглядевший на его руке, притягивали ее взгляд, точно магнитом.