Зденек Плугарж - Если покинешь меня

Он влез на нары и оттуда подтянулся на руках до окна под потолком, однако увидел только желоб водосточной трубы противостоящего дома; со двора сюда долетал голос командира. Его слова переводились на разные языки. Гонзик уловил немецкую, польскую, потом какую-то незнакомую речь и вдруг — чешские фразы:

— Отныне вы все солдаты отборного корпуса, и вам присвоено гордое, покрытое славой звание солдата Иностранного легиона!

Руки юноши ослабли, и он спустился обратно на нары, но через минуту опять подтянулся.

— …помните, что служба дает вам привилегии и права почетных воинов. Но нарушение дисциплины будет сурово караться, как того требуют законы легиона. Дезертирство влечет за собой строгое тюремное заключение на срок не менее трех лет, неподчинение — не менее пяти лет…

Гонзик устал и снова спустился на нары, но здесь было плохо слышно. Отдохнув, он еще раз подтянулся к окну и прислушался. Перечисление мер наказания за разные провинности все еще продолжалось.

В полдень в замке заскрежетал ключ. Опять начался скорбный путь под конвоем через двор, наверх по лестнице в большую канцелярию. Несколько столов, ряд окон. Гонзику приказали сесть на лавку. Перед ближайшим к нему столом — три бронзово-загорелых лица; у одного правая рука висела на перевязи, у его соседа от виска через всю щеку до подбородка тянулся отвратительный, покрытый струпьями рубец. Офицер за столом постучал пальцем по знакомому Гонзику бланку:

— Подпишите?

Они дружно завертели головами: нет! Гонзик заинтересованно встрепенулся: на всех троих были надеты пропотевшие, замусоленные гимнастерки цвета хаки. Белые форменные фуражки солдаты держали в руках. По тому, как самонадеянно вели себя легионеры, по их вызывающему тону можно было заключить, что они — люди бывалые.

— Ну, вот что, — мрачно сказал тот, у которого рука была на перевязи, в его голосе звучали нотки нетерпения, — выдайте нам наши документы, и до свидания! Вы, должно быть, считаете нас полными идиотами.

— Подойдите сюда, — усмехнулся офицер и кивнул головой в сторону окна.

Легионеры неохотно приблизились к окну. Офицер присел на подоконник, закурил и предложил сигареты солдатам. Тот, у которого был рубец на лице, отказался.

— Французская полиция, — сказал офицер, — имеет точные сведения о том, когда у того или иного легионера заканчивается срок службы. Правда, крепость закрыта для полиции. С другой стороны, у нас в Иностранном легионе не проявляют интереса к тому, что творится за воротами крепости. Марсель Монтилье, — офицер спрыгнул с подоконника, поправил складку на элегантных кавалерийских брюках, подшитых оленьей кожей, и с усмешкой медленно вернулся к столу. — Нужно ли мне напоминать вам ожидающее вас наказанье, или вы сами обладаете достаточно хорошей памятью?

Рубец на лице загорелого мужчины сильно покраснел.

— С какого времени Иностранный легион стал проявлять интерес к прошлому своих служащих?

— Разве вам случилось за пять лет службы услышать хотя бы малейший намек на свое прошлое? — Офицер сел за стол. — Пьер Аминьяк, — раскрыл он личное дело следующего легионера. — Гм, гм, темное дело около банка в Монпелье. Кассир умер в больнице. Так говорится в протоколе. Какого вы мнения об этом, солдат Аминьяк?

Солдат левой рукой поправил перевязь, вытянул морщинистую шею, из его горла вырвался хриплый звук.

Офицер прикоснулся средним пальцем к узкой полоске усов и внезапно понизил голос.

— Никогда я не считал вас идиотами, mes camarades [157] Друзья (франц.) . . Идиотами вы будете лишь в одном случае: если не подпишете. Разве пять лет не протекли незаметно?! А вам, Аминьяк, из-за руки все равно месяцев на шесть обеспечен покой. Чего еще?

Монтилье — легионер с рубцом на лице — вернулся к окну, стал задумчиво глядеть наружу, выстукивая на стекле какой-то ритм. От взволнованного дыхания ноздри его орлиного носа широко раздувались. У стола воцарилось долгое молчание, в прикрытых глазах офицера светился огонек превосходства. Аминьяк все больше мрачнел, в рассеянности он обжег себе пальцы об окурок сигареты, яростно бросил его на пол и растер ногой.

— Не могу я писать раненой рукой!

— Не беда. За вас подпишет товарищ, — офицер обмакнул перо.

Монтилье подписал за Аминьяка. Потом, покусав некоторое время кончик рыжеватого уса, решительно присовокупил свою подпись и гневно швырнул перо на чернильный прибор.

Третий легионер, задумчиво погладив светлую, выцветшую на солнце бровь, оттолкнул бланк: