Пётр Самотарж - Одиночество зверя

Между вступлением Ладнова в Кремль через нетуристическую, хотя и не Спасскую, а Никольскую башню и появлением в его поле зрения Саранцева прошло не меньше часа, скорее — полтора. За это время его встретили у ворот и проводили через служебный вход во дворец, но в неформальную его часть — в президентскую библиотеку. Он пришёл одним из последних, уселся на первый попавшийся стул, поздоровался и перекинулся парой слов со знакомыми, которые в помещении преобладали. День выдался солнечным, деревянные стеллажи с книгами вдоль стен тепло светились и создавали атмосферу дачи, а не казённого учреждения.

Ладнов тогда дотошно и самоедски прислушивался к своим чувствам и всеми силами стремился задавить идиотское чувство гордости. Власть его выделила, признала авторитет, избрала переговорщиком. Он приглашён в самое, так сказать, логово зверя, пресловутое чудище обло, озорно и огромно буквально пало перед ним ниц и ждёт его одобрения! На самом деле, разумеется, дело обстояло иначе, и он прекрасно понимал: Саранцев самоотверженно играет назначенную ему роль покровителя интеллигенции и либерализма, оттеняя чересчур одиозный в интеллигентских кругах образ Покровского. Сейчас он их здесь помаринует ещё некоторое время, потом заявится и начнёт рассуждать о своей любви к демократии, стремлении к построению либеральной конкурентной экономики и желании превратить Россию в передовое государство двадцать первого века. Президент выдавал сентенции из приведённого ряда регулярно, в разных пропорциях, едва ли не при каждом своём появлении на телеэкранах.

Разумеется, в библиотеке находилась съёмочная группа телевидения, призванная донести народу человечный образ главы государства, и Ладнов мысленно прорабатывал задуманные вопросы в стремлении сделать их совершенно неприемлемыми для показа широкой публике. Власть можно и нужно переигрывать на её поле, она слишком самоуверенна и нагла, и тем самым подставляется. Она не терпит возражений и делает вид, будто обижается ими, но её надо ставить на место при каждой возможности, и Ладнов не собирался упускать момент. Он только не рассчитывал увидеть себя в случае победы на телеэкране и наоборот, счёл бы такое появление свидетельством поражения.

Саранцев вошёл неожиданно и буднично, без торжественных объявлений и даже обыкновенного предупреждения, оппозиционеры даже не сразу обратили на него внимание. Оно спохватились, только услышав негромкое приветствие в наполненном гулом голосов помещении — видимо, президент умел акцентировать речь без особых внешних эффектов. Вместе с ним вошла небольшая тихая свита, всего из нескольких человек, среди которых выделялась единственная женщина — Кореанно. Телевизионная группа оживилась и приготовилась к работе, а Кореанно и сопровождающие лица скромно выстроились позади оператора — очевидно, не хотели попасть в кадр.

Как и ожидал Ладнов, Саранцев начал с заверений в приверженности идеалам демократии, затем довольно долго расписывал свои успехи на поприще народного правления и в итоге предложил сформулировать конкретные претензии к существующему политическому режиму. В аудитории раздались смешки, но затем уполномоченные представители всё же высказались конкретно: требование свободы слова и собраний, движения к независимому суду, демократизации политической системы, в первую очередь ликвидация или сведение к минимуму беззаконий при организации и проведении выборов всех уровней.

Саранцев выслушал, впечатывая неизвестное в свой айпад и задавая время от времени уточняющие вопросы. Затем выдал обычные возражения: свобода слова и собраний в стране есть, движение к торжеству закона, в том числе на выборах, также налицо. Здесь Ладнов и задал свой вопрос о телевидении: когда государственные каналы будут выведены из-под непосредственного контроля исполнительной власти, и намерена ли власть допустить учреждение и функционирование национальных частных телевизионных сетей.

Ответ Саранцева легко предугадывался: государственные каналы не контролируются ни правительством, ни администрацией президента, и действующее законодательство не препятствует созданию национальных частных телесетей. В своей жизни Ладнов много разговаривал с самыми разными людьми — от президента Рейгана и американских журналистов до сотрудников КГБ и уголовников. Он многое узнал о человеческих лицах, умел различать ложь, полуправду, неуверенность, истовое поклонение идеалам и безграничный цинизм. Физиономия Саранцева показалась ему непроницаемой. Лёгкая улыбка, уверенный взгляд — ни малейших признаков смущения. Лица начальников всегда возбуждали у Ладнова особое любопытство — верят ли они искренне в свою ложь? Саранцев не выглядел простаком — повадки матёрого политика он освоил давно и владел ими почти безупречно. Как строить с ним разговор, как утверждать общеизвестное и понятное вопреки его упорному отрицанию? Сказать: нет, вы не правы? Или — вы лжёте? Или — вас ввели в заблуждение? Наверное, последний вариант самый унизительный — он предполагает умственную и административную ущербность главы государства. Обвинение во лжи — агрессивное и оскорбительное, констатация неправоты — покровительственно-снисходительный жест. Мол, вы, конечно, не знаете, так я вас сейчас просвещу. По личному впечатлению Ладнова, Саранцев, разумеется, понимал реальное положение дел, но не считал свои слова ложью, а воспринимал их как законный инструмент политической борьбы. Признание президентом массового беззакония со стороны властей предполагает в качестве единственно возможного следующего шага отставку его самого, либо премьер-министра Покровского, поскольку при сохранении генерала в политике никакие реальные перемены политического режима не представляются возможными. Потому Саранцев, как показалось Ладнову, вовсе не мыслил категориями правды и лжи, а исключительно мотивами целесообразности.