Слав Караславов: Одиночество

Шофер газанул. Глухой рев мотора покатился по шоссе в пыльном облаке и затих вдали.

Тома бросил лопату, отряхнул выгоревшие штанины и зашагал к реке. Кончился еще один мучительный день, закатился, как усталое солнце, за горные вершины. Скинув одежду, Тома бросился в теплую воду. Она окатила его мягкой лаской и, гладя тело, тихо закачала. Лежа на спине, он смотрел в небо, где медленно вызревали крупные звезды. Они походили на речные камешки, к которым прикоснулись лучи невидимого светила, и звезды затеплились голубым огнем. Некоторые из них так расхрабрились, что оказались рядом с ним, дрожа на воде, то текуче-подвижные, то спокойные, как палые осенние листья. Это было всего-навсего отражение тех, небесных, звезд, которые качались в его глазах и слепили его. Вдоволь накупавшись, Тома вышел на берег и, стряхнув с себя капли воды, стал одеваться. Движения его были быстрые и точные. Закинув на плечо свою синюю рабочую куртку, он направился к шалашу. Неподалеку от него горел костер. Желтое пламя лизало черное дно котелка. Рядом темнела фигура отца, задумчивого, словно задремавшая птица. Рука его время от времени шевелила хворост. Старик любил так помечтать в одиночестве. Не то чтоб это было его внутренней потребностью, нет, просто он хотел показать свою выдержку. Вообще-то он был замкнут, порой даже жесток. Таким его сделали годы. А после того, как он ушел из кооператива, все больше стал нуждаться в разговорах у костра. Они были необходимы ему, как хлеб, как самое удобное место, чтобы втолковать сыну свою жизненную философию. Тома догадывался об этих его намерениях, но то, о чем мечтал отец, не занимало его. Он любил свою работу. Его волновали новые песни сверстников. Бывало, мимо них проезжали парни и девушки на телегах, он вслушивался в их песни, забывая о лопате, и долго смотрел им вслед. В таких случаях он не сразу замечал, как отец начинал сопеть, жаловаться на старость, на влажность воздуха и на свое больное сердце.

Как только сумерки окутывали вершины гор, Старик спешил к костру, и начинались его мечтания вслух. Сегодня он отлучался в город, чтобы положить на хранение деньги от последнего поденного заработка. И потому Старик был доволен, настроен мечтательно.

«Еще один месяц — и конец», — думал он, и огонек его сигареты мерцал, словно крупный светлячок.

Тома бросил куртку на землю и опустился на нее. Летняя ночь понесла его на крыльях звуков, сверчки оплели его трескучими мелодиями, а перезревший желтый зверобой опьянил дурманящим запахом. Крупная рыба выплеснулась из реки, блеснула в лунном свете, словно подброшенный серп, и плюхнулась обратно в воду. Дремота, кажется, подползла по траве, расслабила тело парня, опустила его веки, но голос Старика прогнал ее.

— Налаживается…

— Что? — сонно вздрогнул сын.

— Дело, говорю, идет на лад…

— Сколько уже?

— Достаточно. Хватит на покупку двух буйволов… Кстати, на обратном пути я заглянул к обходчику. Узнал от него, что весной начнут мостить большую дорогу. Работа как раз по нам. Увидишь, какую деньгу загребем.

Тома промолчал. Он подтянул серую бурку, и сонные глаза его споткнулись на грубой, в морщинах, руке Старика. Отблеск огня, кажется, еще глубже прорезал на ней эти морщины-борозды. Рука отца выпестовала его, своенравная, но честная рука. Он ее уважал и ценил. Несколько лет тому назад Старик выгнал из дома мать Томы, «показал на порог», как он потом говорил. За что? Тома понял это позже и зарекся думать о ней. Для себя он оправдал поступок отца. И когда суд оставил ребенка матери, Старик не примирился. Пять раз он крал его из соседнего села, где жила она, пять раз полиция возвращала его обратно. Но на шестой мать опустила руки: не хватило сил побороть непреклонного крестьянина. С тех пор его руки не переставали заботиться о нем. Они работали для него.

Тома помнит, будто это случилось вчера. Он был еще мальчонкой, когда к ним зашел Дако Делиданев. Они ужинали. Пригласили его за стол, а он в ответ улыбнулся:

— Богато живете — соления на столе. Не рано ли? С хлебом и перцем туго вам ныне придется. Отпусти Тому поработать у меня лето. Я расплачусь на димитров день.

Несмышленыш был, но понял, в чем дело, и кусок застрял у него в горле. Поднял глаза на отца. Увидел, как у Старика дрогнула рука и вилка звякнула о медное блюдо.

— Слушай, дядя Дако… Если ты пришел в гости, то уважай мой хлеб. Но если насчет мальчика, то послушай, что я тебе скажу. Видишь вяз на току? Вдруг моему ребенку станет грозить голодная смерть, тогда я повешу качели на том вязе и буду его качать, пока он не умрет. Но батраком он не будет! А ты уходи!..