Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

Левон Абгарович и вовсе давал о себе знать лишь с оказией, через третьи руки — тоже из конспирации, надо полагать, — но вовсе не из Еревана, ни даже с Мальты, а из саморазличнейших стран и городов, по которым он перемещался со скоростью света и безо всякой, казалось бы, надобности, но, как он сообщал, исключительно в интересах преумножения мальтийских вложений самого Иннокентия Павловича. Впрочем, насчет этих вложений он упоминал как-то довольно-таки туманно и расплывчато. Но, как намекнул, впрочем, столь же туманно, один из его курьеров, дело заключалось в предлагаемой бывшему шефу взаимовыгодной, по его словам, коммерческой сделке. А именно: сама изначальная сумма, схороненная на Мальте, как и проценты, на нее начисляемые, остается в законном владении и безусловном юридическом праве Иннокентия Павловича и, естественно, Кати, на чье имя и была помещена в тамошний банк, но уж прибыль, дивиденды, которые преумножались операциями, осуществляемыми на свой страх и риск отпущенным шефом по независящим от них обоих обстоятельствам в свободное плавание Левоном Абгаровичем, должны по справедливости делиться пополам. А в безукоризненности этого предложения Иннокентий Павлович может полностью положиться на его, Абгарыча, личную преданность и известное всей Москве безукоризненное деловое реноме. Видимо, именно в этом смысле он и понимал слово «паритет».

На что Иннокентию Павловичу ничего не оставалось, как согласиться, тем более что он и не знал, как снестись с Абгарычем, где тот находится в своих беспрестанных перемещениях по Европе, — а уж вынужденное это молчание наверняка было понято его некогда правой рукой в доживающем, по всей видимости, последние свои денечки «Русском наследии» как согласие на свое очень похожее на ультиматум предложение.

Но чего более всего не понимал Иннокентий Павлович, так это молчания и полнейшего безразличия всего банковского сообщества к занесенному над «Русским наследием» карающему мечу, а ведь оно не могло не понимать хотя бы из инстинкта самосохранения, что меч этот может опуститься на голову любого его члена, если не сплотиться, не заявить в полный голос о своей поддержке и протесте, иначе власти предержащие не преминут превратить прецедент из единичного случая в неукоснительное правило.

Правда, не прямо, так околичностями, но все же вякнули вполголоса в защиту «Русского наследия» немногочисленные, по пальцам одной руки их можно было сосчитать, либеральные издания, скорее по привычке, чем из убеждений, продолжающие играть в то, что лишь под увеличительным стеклом могло бы напомнить былую их фронду.

Выходило дело, что и вправду Иннокентию Павловичу совершенно не к кому было пойти излить душу и попечалиться, кроме как к Михеичу…

Он подошел к парадной, не сверяясь со своей дорогой и безошибочной «Сейкой», ровно в двенадцать, даже чуть опередив бой курантов с Красной площади. Вспомнив слова дантиста насчет того, что дверь теперь была навсегда заколочена по решению новых, вселившихся по исполкомовским ордерам жильцов, и только он сам и Михеич знают тайный условный звонок. Но и он не сработал, Иннокентий Павлович звонил и звонил — два длинных, один короткий, — но никто на них не отзывался. В сердцах он ударил ногою в дверь, она оказалась вовсе не запертой, легко поддалась. А за нею, натурально, стоял все тот же неизменный Михеич, который просипел осевшим со сна голосом:

— Если к профессору, так его нет, зря только шум поднимаете.

— Это я, Михеич, — сказал Иннокентий Павлович как мог громче, решив, что, если верить давешнему тайному советнику и старик этот и вправду без возраста, так уж наверняка и глуховат. — Ну, новый хозяин дома, ты меня раза три уже видал, неужто не узнаешь?

— Иди-ка ты лучше своей дорогой, гражданин, пока я милицию не позвал. Нету профессора, след простыл. И хозяевов больше нету, вывели под корень. — И хотел было вновь затворить дверь, но Иннокентий Павлович успел просунуть ботинок между створкой и порогом.

— Что значит — след простыл? Куда он девался?

Михеич подумал немного, не решаясь открыть гостю запретную, не для всяких ушей правду, и ответ его был более чем краток:

— Взяли.

— Что значит — взяли? — не сразу догадался Иннокентий Павлович.

— Как всех берут.

— Когда?

— Ночью, когда же еще. Так это было еще когда НЭП приказал долго жить! Ты, право слово, будто с луны свалился!

Тут Иннокентий Павлович сообразил, что значат слова Михеича, и не стал допытываться — не зря же и сам дантист чуял загодя свою неминучую судьбу.