Людмила Рублевская - Жених панны Дануси

Медиум стал за спиной дородной Аманды и начал проделывать стремительные движения над ее головой с черными перьями, словно плыл против опасного течения. Перья на голове мадам Дельмар колыхались, одутловатое напудренное лицо застыло, подобно античной маске, глаза закрылись. Загробным голосом мадам рассказывала, что ее душа отделяется от тела и уступает его всем желающим свободным духам, которые будут изъясняться из его недр.

Пан Бурдейко объявил, что видит, как в тело ассистентки вселяется дух, вызванный горячим желанием зрительницы из первого ряда.

— Я здесь, любимая женушка! — хриплый голос, совсем не похожий на неуверенный тенорок покойного ветеринара, доносился не из кроваво-красных губ мадам Дельмар, а, казалось, откуда-то из ее живота.— Ты слышишь меня?

Тетя Крыся жалобно улыбнулась, попыталась взглянуть по сторонам в поисках поддержки, но встретилась с жадными любопытными взглядами и смутилась. А голос все взывал:

— Женушка моя! Слышишь меня?

Тетя Крыся неуверенно произнесла:

— Да-а...

— Я скучаю по тебе, женушка, — продолжал вещать неузнаваемый голос Юзьки.

А растерянная тетя Крыся уже без внутреннего сопротивления принимала многочисленные красивые слова, что произносил покойник, который при жизни ничего подобного не говорил, да и не умел такого говорить. Иногда дух ошибался, например, когда рассказывал, как часто дарил любимой женушке цветы, — простоватый Юзька был на такое не способен. Но теперь в воображении вдовы умерший муж предстал другим, и все эти слова о цветах и страстных поцелуях — конечно, все было! Так, как мечтала в девичестве! Все было, просто она забыла... И ветеринар был не сутулым лысоватым недотепой, а стройным дородным мужчиной с тем именно взглядом, от которого у настоящей женщины сладко щемит в груди... И от внезапного осознания, что этот красавец, на которого она имела исключительное право, теперь бестелесный дух, сидящий в животе ассистентки медиума, тетя Крыся неожиданно громко всхлипнула...

Пан медиум сейчас же перестал махать руками над головой Аманды и объявил, что в тело реципиента может вселяться следующий дух... Вот, например, тот, о котором так настойчиво думает этот молодой господин с усами... Пан Вабищевич не успел возразить, как из живота мадам Аманды раздался голос, по всей вероятности, того, о ком думал пан Вабищевич. А думал он о своей тайной любви. Почему красавица Мэри, которая в это время сидела за пианино или книгой в одной из комнат губернаторского дома, взывала к нему с того света, — Вабищевич и не думал, ошеломленный волной нежности и страстного чувства. Оказалось, недоступная Мэри страдает без учителя Вабищевича, думает о нем постоянно и мечтает соединить когда-нибудь свой вечный дух с его...

Теперь духи начали сменять друг друга в Амандином теле очень быстро. Ростовщику Губерману, который похоронил четырех жен, одна из них (неизвестно, которая) пообещала отплатить на том свете нежностью и заботой, которые имела от него на земле. Губерман побледнел и долго вытирал большим клетчатым платком мокрый лоб. По настойчивым просьбам присутствующих мадемуазель Горобец должна была перемолвиться словечком со своим почтенным отцом-полковником кавалерии, о котором каждый день слышали из уст мадемуазель. Как последняя ни отказывалась беспокоить столь важный дух, он появился и самым трогательным образом начал убеждать дочь в своей нежной любви, призвал отбросить гордость и предрассудки и не отвергать любящих ее близких лиц и не упускать своего счастья. Однако мадемуазель Горобец почему-то не расчувствовалась и, яростно обмахивая маленьким веером покрасневшее лицо, сердито смотрела на магнетизеров.

А духи слетались, как мухи на мед. Они были красноречивыми, добродетельными, величественными и переполненными любовью к живым. Присутствующих охватил болезненный ажиотаж. Каждому хотелось продемонстрировать, что его умершие не хуже других. После возбуждение сменилось боязнью. Соблазненные жители города Б* не осознали, но почувствовали, что неосторожно привлекли в свой город сотни мертвецов, которые до сих пор спокойно занимали отведенные им ниши и довольствовались панихидами и венками. Теперь они блуждали между живыми и требовали внимания к себе. Прошлое реставрировалось, как церковь, в которой фрески четырнадцатого века, суровые, строгие, потрескавшиеся, замазали приятной глазу белой меловой краской, на которой хорошо смотрятся изображения розовощеких херувимов с позолоченными кудрями.