— Правильно. Раз не погладили по головке, значит, и не надо писать. Так?..
Я пошла к Райке, нашла у нее четырехтомник «Русские писатели о литературном труде» и вручила Сене.
— Читай.
А сегодня стала проверять его работу по алгебре и нашла в тетради листок. Раскрыла — на нем написано: «Антонина Петровна, я хотел никогда больше не писать, а сейчас сам не знаю, как написалось. Посылаю вам».
Быть! Чтобы сразиться с морем бед!
Быть! Чтоб дерзать и бороться!
Быть! Чтобы крикнуть: «Я вижу солнце»!
Быть! Чтоб искать и творить!
Быть! Чтоб любить и растить!
Быть, чтобы жить!
«Быть, чтобы жить!..» Разве это плохо сказано? Это была радость. И сегодня же мне здорово попало на пятиминутке. Учителя говорили, что я запустила воспитательную работу в своем классе. А как я могла оправдаться? На днях в сельпо привезли дешевые серьги с красными стеклышками, и мои девчата из восьмого решили стать красивыми. Собрались на квартире у Копейки, прокололи себе мочки. Через день — все как одна с серьгами.
А Копейка сверх того подвела брови. В классе мальчишки начали смеяться. Она разревелась и убежала домой. А на другой день в учительскую, поскрипывая протезом, вошел низенький мужчина. Улыбаясь, он спросил:
— Мне Тоню Петровну.
Лицо его показалось мне знакомым. Я догадалась:
— Вы Тухватуллин?
— Тухватуллин, Тухватуллин, — закивал он радостно. — Я пришел помощь просить.
— В чем же?
— Он в школу не идет. Плачет. Боится — смеяться будут.
Я не сразу поняла, кто это «он». Оказывается, Надия.
— Вы идите к нам. Он меня не слушает. Плачет.
Пришлось идти. Дома у них полно ребятишек. Копейка — самая старшая. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. И вот что выяснилось, Краска, которой она накрасила брови, оказалась очень хорошего качества. Копейка попробовала ее смыть водой, затем одеколоном — ничего не получилось. Принялась тереть снегом и натерла себе над бровями две ссадины, до крови. К утру подсохли корки. Вид у Копейки действительно дикий. И это, правда, дикарство, когда все девчонки в классе начинают прокалывать себе уши.
И когда меня ругают вот так, за дело, мне даже не особенно обидно…
Ушли ребята, и в комнате тихо. Слишком тихо. Весь вечер я буду одна и всю ночь. И Райка не придет. Вчера мы отпраздновали ее свадьбу. Не было свадебного стола. Не было криков «горько». Мы вышли на лыжах к берегу Оби. Снег здесь почти весь был снесен ветром, шелестела сухая трава и лежало поваленное ветром дерево. Мы сняли лыжи и уселись на него. Перед нами под снегом Обь, как длинная белая равнина.
Хмелев снял рюкзак, вынул оттуда бутылку вина, достал стаканы и налил себе и нам по полному. Мы подняли стаканы, посмотрели сквозь них на солнце и выпили. Я поцеловала сперва Райку, потом Хмелева и пожелала им любви и детей. Затем нам захотелось петь. Мы спели несколько песен, не очень тихо и не очень громко, допили вино, а тем временем солнце окончательно зашло, и я спросила Хмелева:
— А какой будет любовь через тысячу лет?
Хмелев засмеялся и ничего мне не ответил.
И стало смеркаться. Мы бросили бутылку и стаканы вниз и встали на лыжи. Они опять поцеловали друг друга. Им было хорошо, а мне печально и захотелось плакать, но я сдержала слезы, чтобы не портить им радость.
Сырые березовые поленья не хотят гореть. Тоня дует в печь, и в лицо ей летят хлопья пепла. Она сама виновата — вчера забыла положить сушиться лучины, а вот теперь мучайся.
Внезапный стук в стену. Ее зовут. Так рано? Что-то случилось!
Тоня бежит к Хмелевым. У них в кухне сидит Николай Семенович Мамылин. Черное его пальто с каракулевым воротником расстегнуто, видно, что он без пиджака, в одной нижней рубашке. Правая щека нервно подергивается, руки бессмысленно мнут шапку.
Хмелев объясняет Тоне, что случилось:
— Петя Мамылин ушел из дома. Сегодня ночью. Взял рюкзак, лыжи…
— И деньги, — поспешно добавляет Николай Семенович. — Сто двадцать рублей.
Хмелев спрашивает Мамылина:
— Что у вас произошло с сыном?
— Ничего не произошло.
— Вы его били? — спрашивает Тоня.
— Об этом будем говорить потом, — вмешивается Хмелев. — Прежде всего надо предупредить соседние сельсоветы.
Под печкой кричит петух. Раз. Другой. Значит, уже утро?.. Одна половина избы освещена розовым пламенем из русской печи. Другая в полутьме. Кровать, на которой лежит Петя Мамылин, в этой полутемной половине.
Читать дальше