Леонид Гартунг - Повести и рассказы

Хорошо помнит Юля, как отец отделился. Пришел человек, от которого воняло водкой, и врезал в дверь отцовской комнаты внутренний замок. Этот же человек помогал отцу перетаскивать вещи.

Им с матерью досталось пианино, гарднеровский сервиз, дубовый круглый стол, три стула с порванными соломенными сиденьями и огромный ковер. Дома его всегда называли персидским. Ковер этот очень пригодился в трудные времена. Мать, встав на колени, отрезала от него куски и отправляла на базар… Мать стеснялась продавать сама. За кусками ковра приходила хромая женщина.

Отец загромоздил вещами свою комнату до самого потолка. Мать кричала ему:

— Хоть бы рухнуло все и задавило тебя, как крысу.

— Я-то проживу, а вы без меня с голоду сдохнете, — отвечал из-за двери отец.

Вскоре у матери парализовало левую руку, и она, профессиональная пианистка, ушла на маленькую пенсию, по инвалидности.

Сломали дом, который загораживал свет, и квартиру словно раздели. Отвратительная нагота бедности проступила безжалостно: трещины на потолке, закопченные карнизы, облупившаяся краска дверей, некогда покрашенных под дуб.

После десятого класса Юля сдала на филфак университета, но без стипендии. Как раз в это время отец перестал платить алименты. Юля проучилась один семестр и ушла на курсы машинописи и стенографии. Окончив, поступила техническим секретарем в строительный трест, но не сработалась с управляющим. Была киоскером, пионервожатой, затем школьным библиотекарем, но пришла девушка со специальным образованием, и пришлось уступить место. Тогда Юля твердо решила получить специальность и поступила в культпросветшколу.

Она рано научилась скрывать свою бедность. Одеваться она старалась не хуже других, но за этим стоял тяжелый труд ночами — перепечатка толстых отчетов, диссертаций, объявлений.

А мать по-прежнему оставалась восторженной и непрактичной. Однажды, когда было особенно трудно с деньгами, мать вдруг встретила ее виноватой улыбкой:

— Юленька, ты будешь сердиться? Я знаю… Но я купила торт. Ведь сегодня восьмое июля…

Восьмое июля был день первого концертного успеха матери. Из года в год она отмечала его. Когда-то собирались гости, устраивались шумные пикники…

— А как же за квартиру? — спрашивала, еле сдерживая себя, Юля.

— Ну пусть пеня… Это же копейки, — с притворным легкомыслием отвечала мать.

Или так же неожиданно появлялись билеты в театр.

— Юля, ты знаешь… у меня с «Травиатой» так много связано.

И долги. Мать вечно занимала деньги, а отдавать приходилось Юле.

Она смутно помнила мать другой. Красивая пышноволосая женщина за роялем, руки плавно взлетают над клавиатурой. И когда умолкала музыка, в буфете еще долго звучало чистым глубоким голосом большое мельхиоровое блюдо…

Не могу по-городскому стать и любоваться природой: «Ах, какой закат! Ах, какое небо!» Молодой был, в лес с топором шел — слегу срубить, или коня спутанного найти, или сено перевернуть. А позже, когда от хозяйских забот оторвался, тоже в лес или поле тянет, только не работником к природе прихожу, а словно бы книжку с картинками перелистываю. И сквозь те картинки вижу совсем другое… Месяц назад возвращался из района. Попутная машина километров пять не довезла. Молодой бы был, — ноги в руки — и через полчаса дома. А мне зачем торопиться? Я и книги не люблю читать торопясь. Передо мною дорога проселочная, знакомая, дальше лог. Все это под луной ясное-преясное. Березняк, снегом укрытый. Будь мне годков двадцать, только это бы и видел. А передо мною другие картины встают. В этом самом логу у меня, еще мальчонки, воз с сеном развалился. Такою же вот ночью светлой. И я пошел через снег к роще бастрик новый срубить. Свалил березу. Потом тащил ее. А силенок еще настоящих нет, и снег по пояс. Потом сено укладывал, бастрик наверх затаскивал, веревками притягивал. Так устряпался, что лицом вниз упал и лежу. Пальцем шевельнуть не могу. И вдруг слышу, будто музыка где-то рядом тенькает. Прислушался — неужели кажется? А потом понял — под снегом ручей играет. И так радостно стало, что не один я, а еще кто-то живой рядом.

Дальше иду — поле. Я его боронил — мне лет семь было. Дяде вздумалось меня кулаку Матвееву внаем на одну весну отдать. Боронил весь день. А вечером приехал верхом хозяин пьяный. Огрех нашел около колка и за весь день ничего не уплатил. И в первый же день прогнал. Представил я сейчас себе и поле то, и рубашонку мою синюю с косым воротом, и ноги босые, как будто только что коня выпряг и домой ни с чем иду…