Леонид Гартунг - На исходе зимы

С этими размышлениями он подошел к новой библиотеке. Возле крыльца стоял газик Васицкого.

Старик ждал Тополева в читальном зале. Обнялись, поцеловались. Старик был чисто выбрит, в новом костюме, выглядел бодро.

— Садись и рассказывай, как деревня понравилась.

— Деревня помолодела.

— А мы стареем?

— Если судить по вам, этого не скажешь.

Тополев действительно не ожидал увидеть старика таким. Он словно был прежним, на двадцать лет моложе, только чуть поблекшим. И глаза те же — цепкие, веселые.

— Как же это ты, Илья, вдруг Вадимом стал? Мы получали твои книги и не подозревали, что земляк пишет…

— Стало быть, не читали?

— Теперь прочли…

— А вы по-прежнему — сеете доброе, вечное?

— Сею, Илья, сею. Между прочим, от тебя лекарством каким-то несет. Это как понять? Болен?

— Корвалол принял.

— Уже? Рановато. Сколько ж тебе?

— Много уже…

— Библиотека как?

Тополеву не нравилось, что старик зовет его по имени и на «ты», но он честно признался:

— Библиотека — сказка!

Старик быстро и испытующе взглянул на Тополева — не врет ли, но по лицу гостя видно было, что библиотека ему действительно понравилась. И старик обрадовался:

— Так и должно быть… В смысле сказки.

— Книг много новых…

— Еще бы. Вот тут отдельно — твои…

Тополев подошел к стеллажам и опять почувствовал, как его охватывает странное и тревожное состояние. Он сразу узнал большие синие тома полного собрания сочинений Льва Толстого и тотчас же вспомнил, как они с Иваном Леонтичем везли их из района на лошади, как остановились в лесу ночевать, разожгли костер, а потом лежали, укрывшись брезентом, и разговаривали о книгах, о жизни…

— А это кто оформил? — спросил Васицкий, останавливаясь перед выставкой книг Тополева. На листе ватмана сверху нарисован был портрет писателя, взятый из первой книжки, а слева и справа два вида Берестянки: старой, с полуразвалившимися избами, с деревянной церковью, и современной, с телевизионными антеннами и новой библиотекой.

— Это Юля рисовала, — ответил Иван Леонтич.

— Практикантка? Отлично сделано, — похвалил Васицкий, отходя на шаг, чтобы лучше рассмотреть. — Очень удачно. А это что?

Под стеклом выставочного столика лежали полуобгоревшие книги, фотографии бородатых стариков и женщин в белых платках.

— Уголок истории.

— Тоже неплохо.

— Это Варя Глазкова организовала.

«Вот, — думал Васицкий, — появились свежие люди, и сразу чувствуется новая струя… И надо бы во главе новой библиотеки поставить нового человека. Скорей бы старик ушел на пенсию».

— Для начала у вас очень неплохо, — пожал Юле руку Васицкий.

«Очень мила, — думал Тополев, не отрывая от нее взгляда. — Умное, интеллигентное лицо. И как идет ей этот темно-голубой свитер».

— А чашки где? — спросил вдруг Васицкий.

Чашки эти были куплены в Томске самим Васицким и присланы в Берестянку, чтобы устраивать чтение книг с чаепитием. Он читал, что это мероприятие с успехом проводили в других областях. Но старику такая затея почему-то не понравилась.

— Вот они. — Иван Леонтич открыл шкафчик.

— Спрятал подальше?

— К чему их на вид выставлять? У нас не посудный магазин.

— Вот видели? — обернулся Васицкий к Тополеву. — И так буквально на каждом шагу. На все свое мнение.

— А тебе мнения — нож острый? — не остался в долгу Иван Леонтич.

Васицкий отозвал его в сторону.

— Читательскую конференцию приготовил?

— Никак нет.

— Это почему же?

— Не успел… Теперь хоть голову оторви.

— Ты это нарочно. Сорвал…

Ушли в другую комнату и закрыли за собой дверь.

— Я только так понимаю — нарочно сорвал.

Старик рассердился:

— Заладил свое: сорвал да сорвал. А ты сам посуди — до конференции ли ему? Тебя бы на его место. Жена умерла. Он от того не оправился, а тут опять удар… Одно — лично поговорить, высказать мнение, другое — всенародно. Это уже суд, а до суда ли ему?

— При чем суд? Разве нельзя, чтобы все хорошо?

— Нет, нельзя.

— Ну, тебя не переговоришь. Ты вечно прав. Но факт остается фактом — конференцию ты сорвал.

— Пусть так.

Сегодня смотрел на Илью и раздумывал… И такая робость на меня напала — словно мне не шестьдесят, а шестнадцать, и как будто не рукопись предстоит отдать, а девушке в нежных чувствах признаться. И как сказать, в каких словах? Так, мол, и так. Бес попутал — пописываю. Будь добр, посмотри, может, что путное? А как ему определить, путное или нет, если у меня самого в глазах двоится? Иногда полистаю — черт возьми, так это ж я сам, неуклюжий, как верблюд, в натуральную величину и с репьями на хвосте. Другой раз начну читать — бред собачий.