Владимир Некляев - Лабух

— Ли — Ли!!!

Я так возопил, что они обе влетели, Ли — Ли и Зоя — обе голые ведьмы…

— Что? — первой влетела Ли — Ли и сразу увидела, что?.. — и от того, что увидела, остолбенела. — Что это?..

«Что? Что? Что?!.» — застучало мне в виски, а Зоя мелко–меленько, как недавно мелко–меленько я вспотел, начала вздрагивать плечами, грудью и животом, всем телом поколачиваться, придушиваясь мелким, с истеринками, смехом:

— С мо–и–им сча–а–стье-е-ем…

Через полчаса я уже был в больнице — Ли — Ли скорую помощь вызвала. Она так кричала в телефон, вызывая, что там решили, будто я помираю — и приперлись с носилками…

Пионерский лагерь.

Больница — то место, где, если не помрешь, так можно полежать да подумать, и много чего про свою жизнь передумаешь.

Поначалу на больничную койку меня и класть не хотели, отправляли из приемного покоя в вендиспансер, представляете: ночью к сифилитикам… Ли — Ли такой кипеж подняла! Вызвали дежурного врача, тот явился, всей своей жизнью дежурной раздраженный: «В вендиспансер без разговоров!..» — но взглянул на Ли — Ли — и меня положили. Укололи чем–то на ночь, накормили пилюлями — и я уснул.

Приснилось, будто у нас с Ли — Ли дети, две девочки лет четырех. Только не совсем две, а как бы одна, сиамские близнецы, сросшиеся боками. Я не знал, как и когда они родились, но вот они уже есть — светлые головки с кукольными кудряшками. И я безумно их, бедных, люблю, невыносимо люблю… И Ли — Ли их любит, она продает все отцовские книги по философии, редкие, из которых все досконально можно узнать про Дао, поэтому книги эти необычайно ценные и такие дорогие, что денег хватает на операцию — разделить близняшек. Мы едем куда–то заграницу, в больницу, где их смотрит дежурный доктор из приемного покоя и говорит, что сделает операцию, если мы согласны на то, чтобы из двух девочек осталась одна, на обеих не хватает материала, ручек и ножек — у них всего две ручки и две ножки на двоих… И доктор предлагает: «Выбирайте, какую…» Я с ужасом понимаю, что он предлагает, а Ли — Ли, похоже, не понимает, и плача, показывает на одну: «Эту…» — и доктор помечает другою крестиком на лбу, чтобы не перепутать… Я хватаю девочек, бросаюсь с ними убегать, мне нужны хоть и сросшиеся, но обе, как это оставить одну?! — но Ли — Ли догоняет, рыдая, вырывает их у меня и кричит: «Две — значит ни одной, выбирай!» — а я и разобрать не могу, которая из них, так они похожи и обе мои, только крестик стереть… Стираю крестик на лбу у одной, тогда у другой такой же выступает, стираю у другой — опять появляется у первой, Ли — Ли догоняет, криком заходится: «Выбирай!» — и я бегу и бегу из той больницы с близняшками на руках, скользя на разбросанных кругом скальпелях и ножах, оступаясь и боясь, что упаду — на нож, на скальпель, разрезая малышек… Так все бежал и боялся, пока не проснулся…

Палата урологии, куда меня положили, где увидел я сон и проснулся, была на четыре койки. На одной, рядом с окном, лежал дядька, трубками подключенный к громоздкому, нескладному какому–то аппарату, еще две койки пустовали, а в дверях палаты стояла медсестра с парнишкой лет семнадцати и показывала ему на свободные койки:

— Выбирай.

Она не могла вызвать у меня такой сон.

Фигурка медсестры, маленькая, но во всем изящная, ювелирно выточенная, была так обтянута коротеньким и продуманно узеньким халатиком, что парень только пунцовел, делая вид, будто вовсе и не косится на нее — и ему все равно, на какую койку… О, Татьяна Савельевна…

Медсестра подошла ко мне, ладненькая, притягательная сексуалочка — здесь было от чего заалеть…

— Как вас зовут?

— Зиночка.

Ну, конечно же, не Зина… Ни одну мою женщину не звали Зиной. Из тех, чьи имена я знал…

— А вам на анализы, — игриво сказала соблазнительная Зиночка, и я вспомнил Ростика: «А мне завтра анализы сдавать».

Что с меня взять теперь, кроме анализов…

В эту же больницу положили мы вчера Ростика… Вот тебе и неисповедимые пути Господни…

Что сейчас с Ростиком?..

Я попросил Зиночку заглянуть в нейрохирургию, узнать… Зиночка губки надула: «Угу, разбежалась… Только спросили, как зовут, и тут же беги…»

У меня взяли все, что можно было взять, и постановили: через занесенную в рану от вилки необычную какую–то инфекцию (с чьих зубов?.. Шигуцкого?..) воспалились лимфатические узлы, начался интенсивный отек. Я заставил себя порадоваться, что все же не заимел от «профессорши» худшего, на что палатный доктор сказал: «Глупая у вас радость, Роман Константинович. Худшее ваше в сравнении с этим просто насморк. — И он не сдержался, чтобы не подколоть: — А что это вас — на вилку–то?..»