Владимир Некляев - Лабух

«Не нужно дверь отмыкать самому, а позвонить, чтобы открыла, тогда она будет…»

Конечно, если откроет — будет.

Позвонил — и мне открыла старшая сестра Ли — Ли, а Ли — Ли из кухни крикнула:

— С нами сегодня мама ночует! Ты не против?..

Замена, значит, пришла… Быстро пришла замена. Быстрей, чем скорая помощь.

— Зоя Павловна, — подала мне руку мать Ли — Ли, старшая ее сестра, похожая на Ли — Ли не меньше, чем сама Ли — Ли. — Вы не против, Роман?

Он, значит, Максим Аркадьевич, она Зоя Павловна, а я опять Роман… Хорошо еще — не Романчик.

— Роман Константинович, — поцеловал я ей руку, и она засмеялась.

— Ну, тогда Зоя.

Это была моя женщина. Как только она открыла дверь, как только я увидел ее — наши взгляды скрестились, чиркнув, как огниво об огниво, высекая искру, которая воспламеняет желание. Я захотел ее больше, чем Ли — Ли, и она это почувствовала. Не почувствовать такое женщина не может. Салют победы сверкнул в ее взгляде.

Множество раз я пытался понять, как оно так выходит, случается, что вот эта женщина — просто женщина, а вот эта — твоя… Только понять это невозможно, как Дао.

Твоя — это та, в которой, как в Дао — всё, и это все — твое. Твоя — одна на тысячу, на миллион, на звездную бездну женщин. Ее можно почувствовать, даже не видя ее, по тем пульсациям, биениям, токам, которые от нее исходят… Можно распознать ее во сне слепым взглядом тела.

Такое бывает не у всех и не со всеми. Тот, с кем и у кого такое бывало, счастливчик. Я счастливчик, у меня было такое.

Впервые, — и потому помнится, — в небесах, в самолете.

Я возвращался с гастролей из Красноярска. Уставший, укатанный и гастролями, и трехдневным ожиданием в забитом пассажирами аэропорту, где люди спали, стоя. В те времена билеты не продавались нигде и никогда, они не покупались, а доставались, и если тебе по блату, или с переплатой доставался билет, так обязательно там, откуда ты летел, или там, куда летел, была непогода. Снег ли, туман ли — хоть зимой, хоть летом… А чего–нибудь более муторного, чем тупое, от которого не отлучиться, ожидание в аэропорту, я не знаю.

Войдя в самолет, я, еще падая в кресло, уже проваливался в сон, чувствуя, что так спать, как сейчас, мне никогда не хотелось — и готов был уснуть и не просыпаться: быть во сне, быть и быть…

Но тут кто–то сел со мной рядом. Даже не так: не сел кто–то, а возникло что–то в кресле рядом со мной, что сну моему показалось опасным. И я попытался, насколько возможно было, от этого отодвинуться, чтоб не мешало… Чтобы спать, спать, спать… Ничего подобного раньше со мной не случалось, и я не понимал еще, не знал, что отодвинуться от этого можно разве только за борт самолета.

Слева вибрировала и проникала в меня волна, ничего не знающая о преградах, — их для нее не существовало. Она была, как зов, исходящий от самки, до сих пор скрывавшейся в первобытных лесах, плававшей в извечных водах, и сейчас вышедшей из лесов и вод, чтобы принять в себя того, кого она подзывала. Возбужденное ей желание поднялось вдруг, захлестывая, из темнющей той глубины, которой мы сами в себе страшимся, и сразу же почувствовалось таким нестерпимым, что сдержать его, смирить и погасить, можно было, разве что кончившись, исчезнув. Но и этого было желанию мало, оно, проникнув в меня, все во мне занимало и заполняло, становилось больше меня самого, разрасталось, вытесняя из меня все, что мешало ему: разум, еще пытающийся противиться, душу, тщащуюся стыдиться. Наконец, вытеснив все, кроме самого себя, оно забрало меня у меня и бросило к той, что была рядом. К той, которая позвала, выйдя из лесов и вод…

Мы сидели впереди, на первых креслах, перед нами не было никого, и самолет взлетал. Мы взлетели вместе с ним… Только выше, гораздо выше самолета.

Я не понял, не осознал, как это случилось. Повел рукой влево — она взяла руку и прижала к лону. Знак подала, что я не ошибся: это ее зов. Наклонилась, коснулась поцелуем, завела руку за спину и подсела на меня. Я не видел, с кем взлетал, я не размыкал глаз. И мне было все равно, смотрит ли кто–то на нас, и что, если смотрит, думает.

Нестерпимое желание пережгло меня, и все кончилось быстро, до стыдного быстро. Почти так, как некогда с феей Татьяной Савельевной.

Та, что вышла из лесов и вод, жаждала продолжения. Она подняла меня и повела за руку, слепого, в хвост самолета. «Ему плохо…» — сказала она кому–то, должно быть, стюардессе. И мы закрылись в туалете.

В туалете протяжно, ознобно завывало — и мы полетели в этом ознобном вое, протяжно сливаясь в нечто одно, что летело и выло. Как она выла — ненасытная всемирная самка! — в самом поднебесье, и вой ее скручивал холодный ветер и скидывал вниз, на все леса и воды…