Владимир Некляев - Лабух

— Говори, не испортишь…

— Феликс Андреевич пропал.

Еще и это ко всему…

— Он же в Киев поехал.

— Не доехал. Здесь я проводил, там мои люди встречать пришли, а его нет в вагоне. По дороге арестовали, думаю…

Ну а мне, лабуху, что думать?.. Если Ли — Ли не говорить просила и с Шигуцким сбежала, а перед этим — в сумке у нее фотоснимок, на котором я в обнимку с Феликсом…

Я трахал Ли — Ли, поставив раком, меня в задницу драл Потапейко, Потапейко — дружок его Петр Зиновьевич, Петра Зиновьевича — Красевич, Красевича — подполковник Панок, подполковника Панка — Шигуцкий… и в этом трахальном хороводе, стоя один за другим, драли друг друга еще сотни и сотни, тысячи и тысячи людей… брат–мильтон и Ростик, бомжи и Амед, палатный доктор Иосиф Данилович и покойник Адам Захарович, Поль и Алик, Максим Аркадьевич и профессор Румас, Феликс и кто там еще — не узнать, и сколько еще — не сосчитать, и всех сквозь всех, и меня сквозь задницы Шигуцкого, Панка, Красевича, Потапейко, и Ли — Ли сквозь меня трахал президент — такая вот у него была елда! Мы все были нанизаны на нее, как на шампур, последней крутилась на самом конце Ли — Ли, и невыносимо разило сырым мясом с экскрементами, и дети Амеда бегали, посыпая всех приправами: «Специй, специй нужно не жалеть!..»

«А ты думал соскользнуть!.. — глаза закатывая и блестя белками, кричал президент Феликсу. — Давай посыпай его, татарва! А то смердит по–американски!..»

Он так кайфовал, что имеет всех через каждого в одну дырку — у него рот перекашивался, и слюна текла от кайфа…

Я проснулся, блеванув на постель, захлебываясь в рвоте…

«Ты что?! — вскочила рядом какая–то женщина, я не видел в темноте, какая, не знал, кто она, где я с ней?.. — Пьянтос! свинья! урод! паскуда!»

Она включила свет, по ней, совершенно голой, стекала, скользко тянулась моя рвота, она сбивала, сбрасывала ее на меня, на кровать, что–то не в ней самой, а в голосе ее, у меня и пьяного абсолютный слух, показалось знакомым, но откуда?.. «Да вставай, скотина!..»

Ухватившись за край простыни, она свалила меня с кровати, за волосы потащила в туалет, я полз за ней на карачках, доташнивал, и меня все еще драли, трахали в отставленную задницу Шигуцкий, Панок, Красевич, Потапейко, сквозь всех — президент, и передо мной была чья–то задница, классная задница, но не задница Ли — Ли, тогда чья?..

«Отрыгайся!..»

Она головой сунула меня в унитаз, забралась в ванну и стала обмываться. «Ты композитор блядский!.. Лабух засранный!..» Желудок судорожно извергал из меня последнюю рвоту — уже только слизь и жижу…

«Ну что?.. В ванну залазь, козел ёбанный!..»

Козел я ёбанный… я ёбанный козел…

Когда запел душ, стало чуть легче, но стоять я не мог, сидел под душем и ничего про себя не помнил, кроме того, что я свинья, урод, паскуда, лабух засранный и козел ёбанный…

Она приходила, набирала в ведро воды, выносила, возвращалась, выливала в унитаз, набирала чистой, полоскала тряпку, выливала и вновь набирала, приходила и уходила — убирала… Молодая, возраста Ли — Ли. С родинками на плечах… Я не знал, кто она.

«Хватит! — пришла она с моей одежкой и закрутила краны. — Одевайся и выматывайся!..»

Колотясь от озноба, я натянул рубашку, штаны, вышел в незнакомую квартиру, в чужую прихожую… Что–то здесь про что–то напоминало, но вот про что?..

Никак не зашнуровывались туфли… Она, все еще голая, нетерпеливо нагнулась и зашнуровала. Без носков, которые сунула мне в карман рубашки, и они воняли под нос.

«Пошел вон, говнюк!..»

За дверью я сел на лестницу… Этажом ниже светилась лампочка — и я узнал подъезд и дверь, возле которой сидел. Эту тонкую, в которую глазок не врезать, за которой жил я с Мартой, после развода с Ниной квартиру разменивая и снимая комнату у жандарма Шалея.

Я встал, позвонил… Дверь не открывали.

«Лилия…»

«Я сказала: вон пошел!..»

Три родинки на левом плече…

«Можно кофе выпить?..»

«Допивай то, что пил!..»

И две на правом… И муж, который ее закрывает… На этот раз, значит, не закрыл…

«Извини… Не бывало со мной такого…»

«Ага, я первая дождалась! Исчезни!..»

«Куда среди ночи?..»

«Куда хочешь!..»

Нет, это не та Лилия, с которой недавно я ночь напролет через дверь проговорил… Совсем не та.

Потому что тогда была игра, а сейчас жизнь. Играть в жизнь веселее, чем жить. И выглядит лучше, и не воняет, как окаменевшие носки под носом.

Нарочно засунула, сучка. В каждой бабе — сучка. Или дает, или тявкает.