Карлос Сафон - Тень ветра

— Я — как Даниель. Велит он мне, так я в младенца Иисуса наряжусь.

— Даниель, что скажешь?

— Вы сами все сказали. Что предлагаете?

— Мой план таков: пока Фермин отдыхает, тебе, Даниель, наверное, стоит навестить сеньору Нурию Монфорт и выложить перед ней все карты. Ты, мол, в курсе, что она лжет и что-то скрывает, а дальше будет видно из разговора.

— И чего мы этим добьемся?

— Посмотрим, как она отреагирует. Может, ничего и не скажет. Или снова соврет. Важно, так сказать, вонзить бандерилью в быка, правда, в нашем случае речь идет о телочке (надо же, какой убийственный образ!), и посмотреть, куда она нас выведет. Вот тогда вы и вмешаетесь, Фермин. Даниель повесит кошке на шею колокольчик [ 87], а вы понаблюдаете и, как только она проглотит наживку, последуете за ней по пятам.

— Может, она никуда и не пойдет, — возразил я.

— Вот Фома неверующий! Пойдет. Рано или поздно — пойдет. И что-то мне подсказывает, что в этом случае скорее рано, чем поздно. Я исхожу из особенностей женской психологии.

— А вы тем временем чем займетесь, доктор Фрейд? — спросил я.

— Это мое дело. Со временем узнаешь и скажешь спасибо.

Я взглянул на Фермина в поисках поддержки, но тот уже спал, обняв Бернарду, и не слышал триумфальной речи Барсело. Голова его покоилась на ее плече, а с уголка губ тянулась слюнка, как у сладко спящего ребенка. Бернарда издавала глубокий гулкий храп.

— Хоть бы с этим у нее все было хорошо, — прошептал Барсело.

— Фермин — замечательный человек, — уверил я его.

— Должно быть, так, ведь не внешностью же он ее покорил. Ладно, пойдем.

Мы погасили свет и осторожно вышли, прикрыв за собой дверь и оставив голубков в объятиях Морфея. Мне показалось, что первые лучи солнца осветили окна галереи в конце коридора.

— А если я скажу, что не стоит вам в это вмешиваться? — тихо произнес я. — И вообще лучше забыть обо всем, что вы слышали?

Барсело улыбнулся:

— Поздно, Даниель. Ты должен был продать мне эту книгу много лет назад, тогда еще не было поздно.

Домой я пришел на заре, облаченный в нелепый чужой костюм, волоча с собой по влажным улицам, сияющим алым утренним светом, горечь бесконечной ночи. Отец спал в столовой, прямо в кресле, ноги его были укрыты пледом, а на коленях лежала открытой любимая книга — вольтеровский «Кандид». Раза два в год отец ее перечитывал, смеясь от всей души. В тишине я смотрел на него. Редкие волосы поседели, кожа на скулах истончилась и покрылась морщинами. Я смотрел на человека, которого всегда считал сильным, даже непобедимым, и видел другого — хрупкого, сломленного и не знающего об этом. Но, кажется, сломленных здесь было двое… Я укутал его одеялом, которое он давно грозился отдать бедным, и поцеловал в лоб, словно желая защитить от невидимых нитей, которые протянулись к нему из моих воспоминаний, словно желая отделить его от меня и нашей тесной квартирки. Словно этим поцелуем я хотел обмануть время, уговорить его не трогать нас, пройти мимо и проявить над нами свою власть как-нибудь в другой раз, в другой жизни.

Все утро я провел в подсобке, упиваясь мечтами и мысленно призывая образ Беа. Я вновь и вновь видел в своих объятиях ее обнаженное тело, ощущал нежный аромат ее дыхания. Как это ни удивительно, я картографически ясно помнил все изгибы ее тела, блеск влажных губ и бархатную, почти прозрачную светлую дорожку волосков, спускающуюся по ее животу, которую мой друг Фермин в своих импровизированных лекциях по телесной стратегии называл «дорожкой в Херес» [ 88].

В миллионный раз посмотрев на часы, я с ужасом понял, что еще много времени отделяет меня от того момента, когда я смогу, наконец, увидеть Беа и вновь прикоснуться к ней. Я пытался заняться счетами, накопившимися за месяц, но шорох бумаги напомнил мне звук, с которым белье соскользнуло с бедер доньи Беатрис Агилар, сестры лучшего друга моего детства.

— Даниель, ты что-то сегодня рассеян. Ты чем-то обеспокоен? Думаешь о Фермине? — спросил отец.

Я кивнул, сгорая от стыда. Мой друг всего несколько часов назад заплатил сломанными ребрами за мое спасение, а я думаю о застежке лифчика.

— Стоит нечистого помянуть, как он и сам тут как тут.

Я поднял глаза и увидел в дверях Фермина Ромеро де Торреса во плоти, одетого в лучший костюм, с дешевой сигарой, триумфальной улыбкой на губах и свежей гвоздикой в петлице.

— Боже, что вы здесь делаете? Вы должны лежать в постели!

— Я уже належался. Я — человек действия. Без меня вы тут ни одного жалкого катехизиса не продадите.