Александр Лернет-Холенья - Пилат

Я подернул плечами, повернулся к нему спиной и хлопнул в ладоши. Вошла юная девушка, и я приказал ей принести тарелку вишен. В то время вишни были модным фруктом.

Юную девушку играл воспитанник по фамилии Шиллинг. Роль была незначительной. Шиллинг принял мое поручение, ушел, вернулся и принес то, что требовалось. Я сделал вид, что девушка мне нравится, и спросил, как ее зовут. — Пульхерия, — сказал Шиллинг. Он опустил глаза, и тень от его длинных ресниц упала ему на щеки. — А почему же, Пульхерия, — спросил я, — я тебя в доме еще ни разу не видел? — Мой господин просто не замечал меня, — возразил Шиллинг. — Я дочь садовника. Я только что выросла. — Ну, Пульхерия, — сказал я, — ты мне нравишься, иди и передай своей матери, что впредь по вечерам не ей вменяется готовить мне постель, а тебе самой.

Эта резкость вызвала небольшое движение среди слушателей, а Шиллинг даже упал мне в ноги и взмолился: «Не делай этого, мой господин, это — большой грех!»

Сопротивление Шиллинга рассердило меня, и Саросивич затрясся в циничном смехе. — Как? — закричал я. — Что же это означает? Грех? Что же такое грех вообще, и откуда тогда ты могла узнать, что такое грех! Иди и позови ко мне свою мать! Мне нужно с ней поговорить. Ведь никто, кроме нее, не мог вбить тебе в голову такие вольности!

Шиллинг встал, и, всхлипывая, удалился, и вскоре пришла садовничиха. Ее играл граф Кирхштайн, — он, несмотря на свою молодость, уже довольно растолстел и поневоле вызывал веселое настроение. Короче говоря: она, садовничиха, не дала мне сказать ни слова, посчитала, что я унизил ее дочь, и сразу заявила мне, что я старый порочный человек, и уже на этом деле свихнутый, и у меня рыльце в пушку. Меня поставили в положение сельского священника, когда ему его же собственная кухарка устраивает сцену. Выступление Кирхштайна имело такой большой успех, что мы ему позднее поручили играть в судебном процессе роль младшего Вителлия; а вообще-то он вел себя столь неприлично, что я его выгнал за дверь, крича вдогонку, чтобы он немедленно прислал ко мне садовника.

Садовника изображал швейцарец по фамилии Ингассен; он обладал неукротимой кальвинистской одержимостью, и она ему пригодилась в новом для него амплуа. Я встретил его словами: вся моя прислуга, кажется, сошла с ума, его дочка упрекает меня в греховности, его жена открыла мне, что у меня что-то в пушку, — что же это со всеми, черт побери, происходит! Он слушал меня с сжатыми кулаками, затем, прежде чем мне ответить, вздрогнул всем телом, и наконец у него вырвалось, что да, я действительно совершил самое страшное преступление и не хочу ли я оправдаться? Вся прислуга, за исключением несчастного грека Саросивича, насмешника и скептика, представляла христиан, — и это я должен иметь в виду. Кроме того, они приготовились к смерти мучеников и мужественно продолжали мне служить, хотя и я, и мой дом являлись для них сущим кошмаром. Смиренно принимая назначенную им такую страдальческую участь, они даже ежедневно молились за меня Богу, чтобы он простил мне самый страшный грех, а именно то, что я отправил Бога на крест!

Ты должен согласиться со мной, что не каждый день человека упрекают за то, что он распял на кресте Бога.

Я стоял и молчал, и пока Саросивич от удовольствия, что видит меня в таком положении, лыбился, мне ничего не оставалось, кроме как выгнать садовника из комнаты. Тогда я схватил грека за шиворот и тряс, пока он не закричал; я требовал, чтобы он сказал, что он знает, поскольку от остальной прислуги, которая явно ослабела умом, не удавалось добиться ни одного разумного слова.

Тогда он мне все и выложил. Действительно, смеялся он, во время моей службы и по моей милости случилось так, что я отправил на крест нового Бога, о котором сейчас так много говорят. Разве я действительно обо этом еще ничего не знаю? Ведь есть одиннадцать главных богов, которым соответствуют одиннадцать знаков круга животных, однако, кроме того, я, не в последнюю очередь, благодаря моему собственному посредничеству, недавно добавил к ним еще одного бога — двенадцатого, а именно того, распятого, и ему соответствует обозначение в виде весов, — знак, который до сих пор назывался «ножницы скорпиона»; а в недалекое время я сам буду тринадцатым главным богом — разновидностью противобога по отношению к распятому мной, и найдут тринадцатое обозначение животного в круге; никто еще не знает, каким оно будет. Если в эту бессмыслицу, в которую начинает верить весь мир, я верить не хочу, то он может мне ее — черным по белому — предъявить, — и с этими словами он вытащил истертые листки бумаги, свернутые рулон, и протянул их мне. Чудесный святой, сказал он, пришел сюда из Сиракуз, и так как прислуга уже давно показала свое усердие в новом деле, то он оставил эти записки здесь. Они сформулированы на жалком греческом, и если я хочу доставить себе удовольствие, я могу их взять и прочитать. Ему самому об их содержании сообщено устно, поскольку глупые головы думали, что они и его смогут обратить в свое сумасшествие.