Александр Лернет-Холенья - Пилат

Таким образом, когда поднялся занавес над драмой, которую мы надумали сыграть, я находился на сцене в роли существовавшего прокуратора и диктовал греческому писцу, — а его представлял молодой господин Саросивич, поляк, — философское сочинение. Саросивич — небольшого роста, весьма подвижный, с глазами крысы — даже внешне походил на грека.

Мы играли по ночам, в наших спальных залах. На кроватях вплотную друг к другу сидели ученики всего института и напряженно следили за спектаклем, и хотя и не было никаких декораций, к нему «земля и небо приложили свои руки» — «alio qualpose mano е cielo е terra», — как сказал мой очень дальний кузен Данте — и этому спектаклю, несмотря на свое принципиальное неодобрение нашего эксперимента, радовались любившие театр иезуиты времен барокко. Так же, как и при постановках греческой трагедии, где над самыми высокими ярусами, над зрителями склонялись мерцающие тени богов, можно было себе представить, что и над плечами наших воспитанников, сидевших на своих кроватях, склонялось все небо со всеми своими ангелами, праотцами и святыми, чтобы принять участие в нашем исследовании — существует ли Бог вообще, или его нет, — для Бога же все они были здесь и без Бога не существовали бы».

После этих слов он с извиняющейся улыбкой протянул руку к графину с ликером и налил себе и мне по полному стакану. Напиток был розового цвета. Признаюсь, что я даже более чем заинтересовался исходом этого особенного предприятия. Я сидел совсем тихо. Только с улицы к нам доносился шум трамваев и приглушенные звуки прочего транспорта.

«За Господа! — добавил Донати через несколько мгновений. — Наконец, нужно же на что-то решиться, — может быть, даже ради него самого. Так как, если его не привлечь, он нам не откроется. Итак, — продолжил он быстро, как бы стирая только что сказанное, — я склонился над пишущим Саросивичем и начал импровизировать. Представим, сказал я, глядя из окна или из-под арки наружу, что это та же местность, о которой Вергилий пел в своих пастушеских стихах! Здесь не слышно ничего, кроме шума возвращающегося вечером стада, так что можно быть хоть самим Локсиасом, от которого не ускользает ни одно событие в мире, но что в том пользы! Снова и снова слышишь только тупой рев стада, как в Пито. После этого намека, который отсылает к одному месту из Пиндара, — его-то я и собирался, когда готовился к спектаклю, продекламировать, но сейчас забыл, — и при виде того, что происходило у меня на глазах, я начал нетерпеливо ходить по комнате. То, что я забыл, вскоре проявилось из самого диалога. Саросивич стрелял снизу на меня своими крысиными глазками: — Может быть, я заскучал из-за длительного пребывания в деревне, в этом буколическом уединении. Не хочу ли я куда-нибудь поехать? — На какие же средства? — вскричал я. — Если бы я предпринял эту поездку, то уже на полпути израсходовал бы со своей свитой половину моего годового дохода за один-единственный день в Сиракузах, даже не добравшись до Дрепана. Да и зачем ехать! Никто меня не ждет, в мире я забыт. Уже годы, уже десятилетия моим уделом стали несчастье и бедность, — с тех пор, как я оставил Иудею, все словно околдовано, и все мои дела бессмысленны. В подтверждение этого, мое издательство из Рима сообщило мне, что никто не думает покупать мои книги.

Ты должен согласиться, что эта экспозиция обрисована коротко и ясно. Однако сразу после нее только и начинается настоящее действие. Саросивич бросил на меня особенно хитрый взгляд и съязвил, что несмотря ни на что, благодаря одному моему высказыванию я стал очень знаменитым. — Благодаря какому высказыванию? — спросил я. Да никакому, хамски добавил Саросивич, этого высказывания нет ни в одной моей книге. — И все-таки, благодаря какому же высказыванию? — требовал я снова; и тогда Саросивич сказал: «Что есть истина».

Эта фраза появляется только в Евангелии от Иоанна, этой самой последней и самой спекулятивной обработке высказываний Христа. Три наиболее древних Евангелия могли быть написаны синоптиками спустя приблизительно 80 лет после смерти Христа, которого ни один из евангелистов не видел в глаза. Иоанн же писал лишь спустя 120 лет после смерти Христа. Тогда уже не было ни одного человека — современника Христа; и никто бы не мог удостоверить, что высказывание: «Что есть истина?» принадлежит именно мне. Поэтому мы должны были, чтобы исчерпать все аргументы, решиться на то, чтобы принять во внимание и материалы, которые явно относятся ко времени после нашей драмы. Итак, я ненадолго представился озадаченным и воскликнул: «Действительно, что есть истина! Когда же я это сказал?» — Саросивич ехидно засмеялся. «Одному моему Богу ведомо», — сказал он.