Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Сейчас художник об этом не думал. Глаза его улыбались, а облака на его полотне шелестели, как трава под копытами лошадей.

— Комендантский патруль! Аусвайс, битте! [5] Документы, пожалуйста (нем.).

Свет фонарика плеснул в лицо капитана Сиракова, растекся по его костюму из белой чесучи.

«Четвертый раз за вечер», — с досадой и злостью отметил про себя капитан, протягивая пропуск.

Свет фонарика прочитал его.

— Яволь. Битте [6] Хорошо. Пожалуйста (нем.). .

Патрульный сказал: «Хорошо. Пожалуйста», но таким тоном, словно наткнулся на непорядок, в котором еще придется разобраться.

Единое существо — три каски с ощетинившимися за ними тремя стволами — четко развернулось и с топотом удалилось.

Ощущение подавленности, с которым капитан сошел с корабля, желая убить, несколько часов в городе, снова с еще большей силой охватило его. Сейчас ему было безразлично — идти ли дальше или вернуться на палубу, — погруженную, как и весь город, в душный, малярийный мрак. Это были и безволие, и апатия, и усталость, которые сковали его, как только «Хемус» пришел в Салоники и бросил здесь свои ржавые якоря.

Капитан Сираков успел позабыть сводившее с ума желание, с которым он и матросы ожидали земли — все равно какой и все равно где, — только бы укрыться от давящего страха стать жертвой торпеды или напороться на мину. Ждали берега еще и потому, что на корабль должен был прибыть новый экипаж, а они смогли бы разъехаться по домам, в отпуск. Но никакой смены не было, и наряду с отчаянием росла глухая, еле сдерживаемая злоба.

Одним словом, капитан Сираков томился здесь, и, будь это в его воле, он повел бы корабль куда угодно, только прочь отсюда. Это, однако, не было свойственной ему когда-то жаждой плавания, которая составляла очарование — его профессии. То были угнетенность и безысходность, смесь чувств, терзавших его, как болезнь.

Он мог бы пойти в казино — местечко для таких людей, как он, и прежде всего для офицеров немецкого гарнизона. Но избавится ли он там от своего состояния? Ему вспомнился последний вечер, который он провел в этом казино: насупленные старшие офицеры в плетеных погонах и аксельбантах, подвыпившие младшие офицеры, большинство из которых были в очках («очки придают несерьезный вид армии, тогда как штатским — наоборот»). Один из них, вертевший в вальсе девицу, толкнул Сиракова, но не извинился, а воскликнул: «Почему стоишь, дружище? Веселись!» — и скрылся в толпе, воображая, что его осенило бог весть какое откровение… Да, они развлекались, но были напряжены и встревожены. Это было заметнее по настроению в казино, чем, например, по газетам, в которых все еще привычным бодрым тоном предсказывалась окончательная победа.

Все перепуталось…

Случилось так, что Сираков — навигатор торгового флота — должен был водить пятитысячетонник, который перевозил пшеницу, а иногда и оружие, между Архипелагом, Италией и Крымом в сопровождении эскорта немецких миноносцев. На пароход были доставлены двадцать восемь немецких артиллеристов и вмонтировано пять зенитных орудий… Но какие это были артиллеристы! Безбородые юнцы и несколько хворых старикашек, обученных на скорую руку. Однако немцы явились с таким видом, словно призваны были навести порядок там, где царил хаос… Расположившись на баке и в четырех пассажирских каютах, они принесли с собой практичную немецкую аккуратность, отгородили себе кухню, у них был свой повар, они получали свои пайки, а при орудиях днем и ночью кто-нибудь из них стоял на посту.

Все это словно лишило Сиракова власти, которую он имел на корабле. Часовой при орудии над мостиком угнетал его грубым недоверием, а суперкарго [7] Суперкарго (мор.) — лицо, ответственное за погрузку. Роземиш — командир немцев — был просто невыносим.

Округлый, как французская булка, в конторских очках с металлической оправой, этот Роземиш носил на своем гипертоническом лице неизменное выражение деланной важности, за которой наивно пытался скрыть полное незнание морских дел. Его массивные икры распирали сапоги, похожие на цветочные горшки. При шторме он запирался в своей каюте, стонал и блевал с жалобными воплями, а в тихую погоду подымался наверх как ни в чем не бывало — полный, казавшийся еще толще от напяленного спасательного пояса, с подвешенным к нему пистолетом. Матросы называли его между собой Кулич и ненавидели его не только за то, что он носит пистолет (предназначенный, разумеется, для таких, как они), но и потому, что были уверены: стрелять он не умеет. Если бы вместо Роземиша на палубе появилась, например, морская черепаха и если бы она начала давать советы, Сираков едва ли был бы удручен более, чем присутствием мнительного и обидчивого бывшего ремесленника из Баварии, произведенного в артиллерийские лейтенанты.