Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

«В таком случае скоро у вас будет довольно много товарищей по несчастью!» — бросил я.

«Как прикажете понимать?»

«Дело в том, что мы тоже побывали в ресторане синьора Винченцо!»

Возможно, в первую минуту Барнаби не понял меня, хотя он производил впечатление человека сообразительного. Но мгновением позже мои уши оглушил громовый хохот, и своды высокой мечети, мимо которой мы проезжали (и о которой было недавно произнесено столько восторженных слов), загудели так, словно разом заголосили, сотни муэдзинов.

«Значит, вы тоже набросились на еду, а? И все подъели! Славная история!» — проговорил мой пленник после того, как к нему вновь вернулась членораздельная речь.

«Славная…» — подтвердил я.

Некоторое время он молчал. Я слышал только его тяжелое дыхание. И гадал, что воспоследует — смех или проклятья. Но он только негромко фыркнул — раз, другой. А потом сказал:

«Если к этому добавить, что Сулейман — в таком же состоянии! И мой паша! И весь турецкий штаб!.. Ха-ха-ха!»

Я не знал никого из тех, о ком он говорил, но о Сулеймане ходило такое множество анекдотов, что я вдруг явственно увидел, как он бежит рысцой, как приседает… Нет, нет! Больше не буду! И вообще довольно об этих блужданьях по городу. Вскоре мы поднимались по крутой улице, той самой, о которой нам тут рассказывал Барнаби. Ее ступенчатые «складчатые» дома стояли теперь притихшие. Лишь каменные ограды да лай собак окружали нас. Мы взбирались все выше и выше, пока неожиданно не оказались на самой вершине Небет-тепе, одного из тех холмов, на которых расположен Пловдив. Пушкари во главе со своим тщедушным чаушем были все еще там — они забились в большой барак и спали. При свете двух мерцающих фонарей мы переловили всех до единого. Сонные, перепуганные, они со страху, должно быть, позабыли даже собственные имена. И только знай твердили: «Великий Аллах, неужто москали? Откуда они взялись?».

Офицера при них не было — видимо, все еще нежился у себя в гареме. Либо же погрузил своих жен в поезд и укатил с ними в Адрианополь, следуя максиме: «Коль не в моих силах спасти город, так спасу себя и своих!»

— Что еще рассказать вам о наших турецких пленниках? Одно скажу: они от ужаса стучали зубами. В бараке не стихало «цек-цек-цек». Видимо, они хорошо знали, как сами поступили бы с неприятелем в подобном случае. Жестокость на войне — дело обычное, господа. На скрижалях тысячелетней истории человечества записано столько беспричинных кровопролитий — но не стану нарушать веселого тона наших воспоминаний. Да и, к счастью, последующие события вновь показали, что в человеческой натуре есть и другая сторона — гуманность ! И что она при всех обстоятельствах живет, пробивается наружу и озаряет наши деяния.

Так вот, смотрю я, пленный чауш вдруг вытаращил глаза.

«Валлахи-баллахи! — воскликнул он в изумлении, когда в барак ввели пленных англичан. — Поглядите! Да это же ингилезы, а?» — Он обращался к своим, но бай Никола тотчас же перевел мне его слова. «Для твоих корреспонденций, мистер», — добавил он. У нас давно существовал с ним уговор, и немало моих корреспонденций и рисунков были подсказаны им.

«Шайтан свое дело знает!» — пробурчал другой турок, бородатый, с холодным, стеклянным взглядом, — не дай бог встретиться с таким один на один, настоящий убийца.

Больше я ничего из разговоров турок не слышал, но теперь, после ваших объяснений, Фрэдди, мне ясно, что они приняли вас за русского лазутчика. Как они смотрели на вас — передать невозможно! С одной стороны, они боялись за свою шкуру, с другой — люто ненавидели вас, полагая, что вы, и только вы — виновник постигшей их участи.

«Позвольте мне выразить свое несогласие, Александр Петрович, — сказал я командиру эскадрона, минутой позже отыскав его возле захваченных орудий. Он стоял, прислонившись к скале, отдавал какие-то приказания. — Я полагаю, что офицеру (заметьте, я не сказал британскому) не подобает находиться среди этого сброда!»

«Какому офицеру?» — спросил он, обернувшись ко мне.

«Капитану Барнаби! Кроме того, он болен, — настаивал я. — И позвольте добавить: это знаменитый путешественник Фрэд Барнаби, чьи книги вы, несомненно, читали!»

«Нет, — отвечал он. — Не читал и легко обхожусь без них».

Вот вам, Фрэдди, еще одна причина ненавидеть его.

А потом Саша изложил мне свою теорию относительно культурных ценностей.

«Странные вы люди, писатели, художники! Придумали какое-то собственное мерило. По-вашему, если кто-то прочтет вашу книгу или постоит минуту перед вашей картиной, как он сразу становится другим — лучше, тоньше, более пригодным для жизни. А ведь нередко бывает как раз наоборот. Так что я, братец мой, совершенно запутался, чт о читать, а чт о нет».