Олег Сенцов - Купите книгу — она смешная

Письмо было от моего двоюродного брата Майка из Нью-Йорка. Это был ответ на мое послание, которого я так долго ждал и от которого зависело дальнейшее продвижение моего Гениального Генерального Плана в жизнь. Майк был паршивой овцой в стаде Джонсонов, давно и надежно вычеркнутый из его списков. После четвертой его судимости на всех семейных фотографиях в доме тетушки Джинждер появился человек с черным чернильным пятном вместо лица. Все знали, что он теперь в Нью-Йорке и занимается темными делишками в ожидании пятой отсидки. Но у меня совершенно случайно был его адрес — он писал как-то тетушке, что остепенился и всеми силами пытался возобновить отношения с семьей, периодически присылая открытки с поздравлениями с Рождеством и Пасхой, но, правда, почему-то обе сразу и всегда летом. Но, тем не менее, мне повезло, и одна из таких открыток была вложена в ту самую Библию, которую мне дала на дорожку любимая тетушка, и я смог ему написать. Поэтому я с таким трепетом ждал ответа — не было никаких гарантий, что мое письмо дошло. Но сейчас я держал в руках бумагу, которая грела мое сердце: Майк, конечно, в двусмысленной форме — десять лет тюрьмы кого хочешь научат быть осторожным — сообщал, что он завязал не до конца, кое-кого знает и готов участвовать в деле — короче, шли свою наркоту! И я принялся за работу.

Ух, люблю это ощущение, когда долго-долго чего-нибудь ждешь, а оно все не наступает и не наступает, все откладывается и откладывается. И ты уже тысячу раз все передумаешь, пообсасываешь с разных сторон, придумаешь себе сотни пустых дел, а оно, Главное, все никак не начнется. Потом, бац, и как будто кто-то стреляет из стартового пистолета, все начинает вертеться, двигаться и получаться само собой, как будто к старому конвейеру подключили ток. И ты, как радостная борзая, выскакиваешь из своей клетки и начинаешь стелить за механическим зайцем, веря в то, что он живой. Так и я выбежал на крыльцо и не мог ничего сообразить, пока не дал кружок по веранде. На второй заход я не пошел, остановился, выдохнул и приступил к организации митинга среди рабочих, застрявших у нас и не знавших ничего о своей дальнейшей судьбе. Зато я знал уже все, что с ними будет и кто и что будет делать. Я знал, что это наступил мой звездный час, заметьте, последним из нашей троицы, а Бог он — что? Правильно — любит третичные системы исчисления и тех, кто смеется последним!

Рабочие, намного спокойнее, чем выступающий перед ними оратор, отнеслись к перспективам их сельскохозяйственного труда — они за два дня уже тут такого насмотрелись и наслушались, что удивить их было крайне тяжело. В процессе моего обращения к братьям-пролетариям я элегантно привлек за талию проходившую по веранде бывшую служительницу культа и шепнул ей на ухо краткое, но довольно четкое указание. Женская часть нашего общежития относилась ко мне довольно благосклонно, учитывая мои личностные данные, а также выпирающий интеллект, кроме того, в их глазах я был самой приближенной особой к Нему, и поэтому я не сомневался, что мое поручение выполнится быстро и в срок, то есть быстрооооо!!! Через пять минут уже сразу несколько очаровательных экс-монашек принесли нам целую охапку различных инструментов, не все, конечно, подходившие для уборки травяных, но это все равно лучше, чем работать руками. Еще через пять минут я окончательно почувствовал себя плантатором и повел своих будущих рабов на свое поле. Очень загорелые парни с мелкой завивкой на головах работали не спеша, но обстоятельно, и до темноты мы успели собрать небольшой стог. Все устали совсем немного, практически лишь размялись, и поэтому довольные, с песнями пошли к дому. Я был самый довольный, меня легко было узнать по дурацкой прыгающей походке, улыбке Гуинплена и тому, что я орал громче всех, считая, что тоже пою. Это был наверняка самый счастливый день в моей жизни, ну максимум второй по счету, после того, как «Канзасские кроты» в первый и, как потом выяснилось, в последний раз выиграли кубок, правда, уже не помню во что! Помню только, как мы с Дядей после этого не долго прыгали по дивану: мне было шесть лет, а в Дяде под триста добрых фунтов веса. Поэтому я успел прыгнуть раз десять, а он только один. Диван, к сожалению, не выдержал ту массу радости, переполнявшей Дядю, сообщив об этом противным хрустом. Оставив умирать диван в одиночестве, мы с чувством выполненного долга пошли в одну ресторацию, в которой подавали чудный бананово-клубничный торт, но, правда, только в нагрузку с неразбавленным виски, и кутили там уже до упора. Дядю после упора вели домой семеро, а я ехал рядом на полицейской лошади, потому что без вызова полиции Дядины выходы в свет обычно не заканчивались. Было лето, воскресенье, вечер, но было еще не темно и все, все, буквально все были на центральной улице и смотрели на нас. Я был уверен, что весь город смотрит не на Дядю, облепленного людьми, а на меня. И перешептываются, и обсуждают, и кивают головами. Это был самый счастливый день в моей жизни, и вот он снова повторился!