Джеймс Мик - Декрет о народной любви

Поев, легли, крепко обнявшись от холода. Мой вожатый дышал мне в ухо, и я сказал, что, как только закончится пища, мы смогли бы удить рыбу или охотиться. Ответом мне было продолжительное молчание, и я подумал, что покровитель мой заснул. Но тут же Могиканин ответил: «Как только выйдет пища, то я покажу тебе, Грамотею, что делать. А теперь — спать».

Проснулись в темноте, смерзшиеся воедино: мои рукавицы пристали к чужой спине, а его — к моей, груди и ноги точно скреплены печатью, бороды спутались в одну, общую. Разделились, добавили хворосту на остатки костра, уселись напротив друг друга, отогревая пальцы ног в золе, столь близко пригнувшись к пламени, что едва не обжигались. Поев, двинулись вверх по речному руслу.

Следующий день выдался холоднее предыдущего. Светло, но небо и земля сливались в серую хмарь, берега терялись в дымке, а скалы, лед, горизонт и все резкие очертания пейзажа растворялись в едком, точно царская водка, воздухе. Руки и ноги жгло, но после перестало. Пропал всякий восторг оттого, что оставили Белые Сады, исчез и страх перед Могиканином, хотелось лишь лечь в мягкий туманный снег.

Шаги убаюкивали, дышать стало невмоготу, потому что дыхание отгоняло сон, и, глядя на берег, я примечал трещину или скалу, усилием воли продвигаясь вперед, лишь бы видеть, как сокращается расстояние, а после, минуя выбранный рубеж, осознавал: движение продолжается.

Потом сил уже не хватало: глядел в спину Могиканину, детально изучая рисунок изморози, сковавшей жесткие выступы переброшенного через плечо вещмешка. Вскоре и это действие стало непосильным, и я опустил голову, наблюдая перед собою следы на снегу, белым по белому, единственный непреходящий в мареве цвет.

Следы не знали перемен: безупречные белые овалы, лишенный примечательности лик — безмятежно-радостный, безносый, безухий, безротый. Глядя на него, заслышал собственное дыхание, стихли баюкающие шаги, захотелось расцеловаться с ликом, чтобы избавиться от чувств.

Я лежал ничком, уткнувшись носом в наст, смакуя предсмертный экстаз сна.

Могиканин вернул меня к жизни при помощи холода. Открыв глаза, я увидел дерево. И было оно прекрасно. Более двух лет не видел я ничего подобного. Жалкая лиственница и еще несколько деревьев, ютившихся в укрытии ямы, далеко от леса, но и стволик, и веточки казались мне подлинным золотом. Сюда, на подстилку из сучьев, притащил меня Могиканин, развел костер и поставил шалаш.

Едва руки и ноги обрели чувствительность, как я закричал от боли. Не знаю, каким чудом сохранил пальцы. Мой спаситель, присыпав хлеб снегом, подносил пищу к костру, чтобы вытопить воду, а после клал кашицу мне в рот. Приговаривал: «Поживи еще, рано тебе».

Я спросил: для чего? Неужели чтобы Могиканину досталось горячее?

Он ответил:

— Грамотей, сразу видно. Уж больно буйная у тебя фантазия. Столкновение разбойника с обывателем неизбежно заканчивается победою первого, ибо, пока мысли мещанина заняты попытками вообразить, на что станет походить его глотка, когда ее перережут, уголовник не теряет времени попусту. Меньше дум, Грамотей; дыши больше. Дыши! Сердце должно биться чаще. Чтобы кровь не застоялась. Зима да холод — вот что тебя скорее съест.

Лежа на боку, я глядел на пламя. Позади, тесно приникнув всем телом, — Могиканин. Он рассказал о набеге на Аляску, который замышлял вместе с бандою американских и российских алеутов. Переплыли через пролив от самой Чукотки, переждали в хижине на американской стороне, пока не утихнет непогода, до ледостава, а после, под Рождество, ворвались в поселок старателей, взорвали дыру в стене банка, вскрыли сейф, написали на стенке: «Спасиба Омерики», набили малицы добычей да вернулись на собачьих упряжках обратно.

Как проснулся, взошла полная луна. Костер догорел до ярких угольев. Могиканин вцепился в мое тело, грудь прижалась к спине, обвил своими ногами мои, руками обнял мое туловище.

Конечности вновь онемели. Меня затрясло. Пейзаж переменился. Лежа, мы пребывали под защитою деревьев, однако же в чаще кипела жизнь, за нами наблюдали.

Вдалеке, за костром, возвышался увенчанный потеками изморози, отражавшей лунный свет, пенек, которого я не видел прежде.

Внезапно пенек моргнул! И оказалось, что это молодой тунгус с белыми волосами и потрескавшимися губами, в оленьей шкуре, глядевший на нас в отблесках пламени.

Закричав, я изо всех приданных страхом сил рванулся из объятий Могиканина.

Беловолосый побежал в чашу, прочь от реки. Мчался сквозь тайгу, точно медведь, руки заменяли ему вторую пару ног. Снег лежал по колено.