Джеймс Мик - Декрет о народной любви

Я попробовал было побежать, да упал; поднялся, с тулупа и лица осыпались комья снега. Знал: следом гонится Могиканин. Я его скотина, блудная овечка, которую должно вернуть, а после, прежде чем зарезать, — холить.

В урочный час мой поводырь ударит меня дубиной, положит на камень, перережет горло, соберет кровь, напьется, а после выпотрошит, неспешно, бесстрастно, откромсает голову, распорет туловище от шеи до пупка, освежует, отложит сердце, легкие и почки в сторону, съест печень, покуда еще теплая, разделит ноги и руки в голенях и локтях, порубит остатки тела, уложит в мешок и понесет замороженную свежатину к железной дороге.

Я воображал, как меня приготовляют в пищу, и как голая голова моя торчит из снега, одним глазом и одним ухом, до половины выглядывая носом и ртом, и как виднеется шея, точно свежеспиленный пенек.

И так жаль было головы, покинутой на Севере человеком-людоедом, брошенной в темноте, неприкрытой.

Когда беловолосый пропал из виду, я пустился по следу: странные, неглубокие отметины, точно тунгус ступал по снегу как птица по воде, прежде чем взлететь. Я же не мог двигаться столь проворно, и меня преследовал потрошитель.

Я перебирал ногами с силой, нисходящей на жертву перед тем, как ее забьют, припустил каким-то уродливым галопом, и тут увидел впереди свет. Желтое сияние исходило из открытого входа в чум. Побежал на огонь.

Снаружи стояли стреноженные олени: две крупные важенки в парной упряжке и вьючные. Оглянулся через плечо. Могиканина не было видно. Шагнул в чум.

Снег устилали шкуры, а с жердей, поддерживавших крышу, свисал ровно горевший жировик.

На потрепанной лисьей шкуре сидел, скрестив ноги, беловолосый. Напротив — шаман в расшитой железными лошадками оленьего меха малице, с вытатуированным глазом на шишке посреди лба. Тот самый несчастный, о котором все вы наслышаны и который, как я убежден, стал прошлой ночью первой из жертв Могиканина.

Возле тунгусов в беспорядке громоздились тюки оленьих шкур, выточенные из рога инструменты, пучки коры и трав, палочки лозоходцев, оленья упряжь да старая, пустая бутылка из-под кагора. Воняло, однако же было тепло, точно летом, и от радости я бурно разрыдался. Уселся на корточки в свете жировика и спросил у обитателей чума, говорят ли они по-русски.

Шаман спросил, нет ли у меня напитка авахов. Я сказал, что нет. Словом «авахи», что означает «бес», тунгусы называют всех иноплеменников. Колдун поинтересовался, не бежал ли я из Белых Садов и нет ли там горячительных напитков. Я ответил, что путь на каторгу небезопасен и что там люди за еду убивали друг друга. Тунгус произнес:

— Я видел. Сперва слабый старого съест, потом сильный слабого кушать будет, а после умные сильных съедят, однако.

Самарин замолчал. Снаружи доносились жуткие звуки: утробное бульканье в губы, смешанное с блевотой. Муц шагнул и распахнул крошечное, подернутое изморозью оконце, выходившее на задворки штаба. Сидевшие в зале суда услышали приглушенный разговор офицера с кем-то снаружи.

Муц повернулся к сидящим. Не сразу нашелся, что сказать: во рту у Йозефа пересохло. Провел языком по деснам, попытался вновь. Выговорил:

— Рачанский… Искал офицера Климента… И нашел… Мертвого… Вероятно, погиб. То есть убит… Я… здесь недалеко. Вероятно, нам следует… отложить слушания.

— Примите мои соболезнования: ведь теперь известно наверное, что людоед сюда добрался! — произнес Самарин.

— Отложить слушания! Нелепый ты человек! — обратился Матула к еврею, вставая. — Что слушания надлежало отложить, было видно и раньше!

Муц поспешил прочь, следом за Матулой и Дезортом. Когда проходил мимо Анны Петровны, женщина услышала отданный Нековаржу приказ водворить Самарина под арест.

— Обождите! — крикнула вслед, однако уже затих шумный разнобой начальственной поступи.

За офицерами последовали Ганак и Балашов. Нековарж выводил Кирилла из зала суда, подталкивая дулом винтовки в спину. Ухватив солдата за локоть, Анна потребовала объяснений. Тот отмахнулся и приказал оставить помещение.

— Но ведь арестованный ни в чем не виноват! И вы не у себя на родине! — возмущалась Анна.

— Верно, Анна Петровна, наш дом не Россия, — вежливо согласился Нековарж, ухватив арестанта за шиворот и ненадолго замешкавшись. — Но не забывайте, мы и себе-то державу только недавно создали. Не успели еще порядок навести.

— Я не позволю вам держать человека в камере ночь напролет! — заявила женщина.