Джеймс Мик - Декрет о народной любви

С этими словами дочиста облизал одну сторону клинка и протянул нож мне. Я отрицательно покачал головой.

Могиканин облизал и вторую сторону, отер тряпкой, засунул за пояс. Вдалеке, где стоял княжеский особняк, послышались хлопанье и треск ружейных выстрелов. Мне не оставалось иного выбора, кроме как отправиться вместе с Могиканином, хотя я и отдавал себе отчет, что страшный этот человек взял меня в попутчики единственно по одной лишь причине.

В Белых Садах мне оставалось лишь дожидаться скорой кончины. Вполне вероятно, что в тундре или тайге меня также ожидала гибель, однако, покуда мы будем продвигаться на юг, надежды — не одни лишь безрассудные упования.

Могиканин подготовился к походу загодя. Достал тулупы и рукавицы из тайников, меховые шапки и валенки. Вынул из схрона черный длинноствольный кольт, положил в нагрудный карман. Пристроил за пазухой колун. Раздобыл две сумы с провизией, бутыль спиртного, а мне велел захватить пару книжек.

Одевшись, ушли. Миновали ворота. Хотя и стемнело, светила луна, а путь к речному побережью был нам знаком. Часовые не помешали: охранники сражались, одни против каторжан, другие — на стороне мятежников, в зависимости от статуса и того, с кем договорились. Не будь стражи, очутись наше заключение хоть сколько-нибудь осмысленным, то и колючая проволока, запоры и сторожевые вышки оказались бы излишними. Бежали обыкновенно в мае. Зимой, чтобы удержать людей на месте, хватило и тундры.

Миновали сложенные грудой лодки, спустились к берегу, ступили на речной лед. Могиканин сказал, что, прежде чем встать на привал и развести костер, нужно одолеть десять верст.

Припомнился разговор за карточным столом — мой покровитель тогда вышел из барака, а я лежал на койке и притворялся спящим. Кто-то, кажется Петр, прозванный Пожарным, так как любил поджоги, спросил, не сплю ли я, а Цыган ответил: «А, да он только и знает, что дрыхнуть. Сладкий такой, что твой марципан с леденцами». Петр ответил, что дело выходит темное, на что Цыган цыкнул: «В темноте-то дела лучше всего и выходят». Прочие ответили хохотом, и какое-то время доносились лишь шлепки карт по столешнице да звякали копейки, а потом кто-то произнес: «Было дело, Мирон Ростовский ходил с подельниками к северу от Байкала. Пошел на волю, так тоже свинью с собой повел. Тот молодой был, ничего не кумекал, гладкий, мягкий. Так Мирон его с подельниками кончили, прежде чем провиант вышел. Огонь разводить не стали, чтобы не заметили. Так горло перерезали да почки вырезали, тем и наелись, теплые были, почки-то».

Я шел по следам, оставленным Могиканином в снегу поверх сковавшего реку льда. Вихри сметали снег к берегу, так что на льду он лежал не толще полуаршина. Ровное, замерзшее русло пробегало в лунном свете по схваченным морозами тундровым топям. Я знал, что никому прежде не удавалось сбежать из Белых Садов, тем паче в самый разгар зимы, когда до леса идти добрых десять, а то и двадцать верст, а до человеческого жилья и того более, ведь в такую пору даже тунгусы оставляют стойбища и вместе с оленями и чумами перебираются к югу.

Знал и то, что Могиканин откармливал меня на убой, чтобы после разделать и нести с собою запас мяса, день за днем разбрасывая в глуши мои кости. Но всё громче становились выстрелы на покинутой каторге, и поход наш продвигался к более теплому краю Полярного крута, который уже сам по себе казался благословенным приютом. Едва ли выпало и двадцать градусов мороза, так что, пока я передвигался в тулупе и валенках, лишь лицо мое страдало от холода. Сколько бы ни шли мы, поначалу река казалась желанной, доброй дорогой домой, легкою, шириной в полверсты, где снег смело в островерхую рябь, черневшую тенями в лунном свете.

Могиканин едва ли проронил полслова, и хотя всякий раз, когда я видел оставленные на девственной пустоши следы, я следовал за вожаком, страх и приязнь в душе моей расходились врозь: ужас при мысли о том, что проснусь от ощущения чужой руки, ухватившей меня за подбородок, в то время как зажатое в другой лезвие перерезает мне горло, и одновременно сыновняя любовь к отцу, ведущему за собою из гиблого места в исполненный жизни мир.

Прошли с десять верст. Ближайшим местом, о котором доподлинно известно было Могиканину, оказалась излучина, на которую вынесло баркас первопроходцев. Обшивку содрали, большая часть дерева вмерзла в лед, однако оставшегося на поверхности материала, вкупе с половиною моего Беллами, хватило, чтобы развести костер.