Джеймс Мик - Декрет о народной любви

В ноябре пара охранников двинулась в путь: решили испытать судьбу. Мы видели, как они пересекли реку, вскарабкались на противоположный берег и побрели по снежной равнине вдаль.

В том месте земля была пологая, и на протяжении немногих часов, пока еще светило солнце, мы с товарищами видели, как медленно, по пояс в снегу, продвигались те двое. С сумерками ушедшие так и не добрались до перевала, а после начался буран, и на следующий день проложенную тропу окончательно замело, быть может, вместе с самими первопроходцами.

Не думаю, что тунгусы охотно вызвались им помогать. Туземцы потеряли много оленей от русских разбойников, казаков, красноармейцев и прочих, кто был падок до дармовщины.

Снаружи царил хаос. Меня берегли. Никогда прежде не доводилось чувствовать себя в таком уюте и безопасности. Могиканин имел в бараке приватный закуток: четыре койки, стол, стулья, платяной шкаф, малость посуды. Собственную печку, занавески на окнах. Сидел, курил, играл в карты с прочими каторжанами и охранниками, а я, пристроившись на верхней койке, читал или писал.

Меня гости не замечали. Еду Могиканину приносили. Хозяин откладывал гостинцы в сторону, и начиналась игра. Как уходили, мой заступник делил пишу поровну и отдавал мне половину.

— Ешь всё до крошки, Грамотей, — наставлял он, точно меня требовалось упрашивать. Работать я перестал: Могиканин запретил. — Подбрасывай дровишек в печку, — повторял хозяин, — здесь ты не умрешь.

Ничего другого я за оставшийся месяц не делал. Читал, спал, поддерживал печное пламя, слушал, как гудит снаружи ветер, как разговаривают играющие в карты.

Ребра покрылись сочной плотью, живот выступил, и впервые за многие месяцы бедра оказались толще колен.

Сперва я благословлял перемены. Потом стало хуже. Усталость, голод и холод гонят прочь все мысли, за исключением того, как бы казаться работающим рьяно, а самому выполнять поменьше, где бы раздобыть пищи и найти тепло.

Но, избавившись от изнеможения, обогревшись и насытившись, замечаешь перемену мыслей. Появляется время для сна, и грезы оборачиваются пыткой. Вновь затопляют сердце все прошлые, пустые страстишки: боязнь смерти, ненависть к лишившим тебя свободы властям придержащим, одиночество и даже достоинство.

Мы с Могиканином не разговаривали. Между нами не было ничего общего. Хотя он и спал, но никогда не пребывал в покое. Непрерывная работа ума, мысли… Непреходящая деятельность, а мне оставалось лишь отдыхать.

Порой я наблюдал за хозяином барака, тщась застать врасплох, в мгновения между карточной игрой, сном или оттачиванием ножа, полагая, будто могут выпасть моменты, когда невыносимые воспоминания вынудят его прерваться, нахмуриться, что посетит и проступит на лице его непрошеная мысль.

Так и не удалось. Ни разу не совершил Могиканин лишнего движения. О многих ли возможно сказать подобное? Никаких почесываний, постукиваний пальцами, присвистываний, зевков, потираний подбородка, прикусываний губ или запинок в разговоре.

Даже взгляду находилось исключительно толковое применение: ни разу не случалось ему созерцать вид из окна, стену или потолок, пока спит наяву сознание, пока выстраиваются в голове планы. И я решил: судьба свела меня с великим человеком. А его взгляд… Свет и тайна, доступные рыбьему взору, обращенному сквозь чистый лед в полуденные небеса. За картами довольно и мига, чтобы оглядеть выпавший расклад, а если так, то для чего более смотреть? Занимало его лишь наблюдение за другими игроками. Многое можно прочесть на их лицах. Ни о чем больше не думал Могиканин, рассматривая чужие лица: только о тех, за кем наблюдал.

Не знаю, как долго продолжался бы подобный образ жизни. Каторга снаружи шумела гулом голосов, стуком топоров по дереву. Позднее прочих, едва меня окончательно откормили, возвратилось ощущение того, сколь далеко от другого мира я оказался, однако я превозмогал страдания, позволяя себе немного сумасшествия, воображая себя исследователем Арктики, очутившимся на скованном льдами судне и дожидающимся прибытия спасательной экспедиции. Вот уже несколько лет как вся каторга предавалась безумию, безумию глубокому, лишь усугубившемуся с началом голода, но я забыл о сумасшествии, иначе высвободил бы его вспышкой, с первыми проблесками солнца озарившими горизонт в ноябре, и сияние достигло бы мозгов каторжан, обрубило бы нервы, подобно долоту, и положило бы конец Белым Садам.

На следующее утро вновь взошло солнце. Сидя у окна, я поедал хлеб с сыром, листая Эдварда Беллами. Что-то влетело в окно: стиснутый кулак, до крови искромсанные костяшки, обнаженные жилы и сухожилия — рука, развевающиеся лохмотья, холодный воздух. Истаявшие мышцы прикрывала живая кожа: иссиня-серая, почти прозрачная. Миг — и шум разбитого стекла, окатило холодом, алые потеки на синюшной коже, тотчас же я отбросил книгу, встал, отступил на шаг…