Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Умер от тифа в прошлом году, пан главнокомандующий, — напомнил Йозеф.

— Ганак! Переверните Климента! — приказал Матула. — Вот полюбуйтесь. Огромная, страшная рана от удара острым предметом. Процедура судебного вскрытия закончена. Ганак, ты, кажется, протестант?

— Только с протестантами и пью, пан главнокомандующий.

— Если снимешь с Климента нашивки, станешь офицером и капелланом. Давай убери тело вместе с Рачанским. Дезорт, пойдете с ними. Присмотрите за жестянкой. И флаг берегите! Знамена еще остались. Ты, местный, наводи порядок. А нам с господином Муцем предстоит обсудить некоторые вопросы.

— Балашов я, — с достоинством произнес скопец, — Глеб Алексеевич, — и отвесил Матуле поклон.

В это мгновение Муц увидел и понял, каким был староста общины прежде: рубака-кавалерист, гордец перед людьми и смиренный раб перед Богом, и понял чешский офицер, что смирение это в бою смогло бы причинить гораздо больше ужаса, нежели непокорность Матулы. Всё заняло не более мига: Балашов почтительно скрылся, Ганак и Рачанский унесли на плечах еще не застывший мешок плоти, некогда носивший в себе дух Климента, и Ганак принялся одной рукою срывать офицерские звезды, а Матула и Муц остались наедине.

— Глянь-ка, Йозеф, — произнес капитан, — сколько превосходной земли пропадает! Только представь, как бы славно чешские хуторяне здесь поработали! — Командующий корпусом обращался к офицеру по имени, лишь когда они оставались с глазу на глаз, да и то если намеревался изводить подчиненного с особой изощренностью.

— До войны земля не пропадала, пан главнокомандующий, — возразил Йозеф. — Даже в Англию масло вывозили.

— Ты полагаешь себя справедливым, однако на деле лишь особым образом потакаешь собственным страстям, — произнес капитан. Засунул руки в карманы, пнул носком сапога ком земли.

Муц знал: если ком камнем полетит — пребудет покой. В прах разлетится — быть переменам.

Ком разлетелся грязевыми брызгами, испачкал носок капитанского сапога, который ночь напролет чистила Пелагея. Глянув себе под ноги, Муц деликатно щелкнул носками.

— Отчего, Муц, вы столь безнадежный растяпа? — допытывался Матула. — А? Я же приказал вам обеспечить доставку лошадей. И это вы были старшим прошлой ночью, когда упился до смерти шаман. Вы допрашивали Самарина, который предупреждал вас о Могиканине, а вместо того, чтобы приказать подчиненным прочесать город, целое утро продержали нас в зале суда, заставляя выслушивать арестантские бредни! Где ваша смекалка? Вряд ли таковой обладает офицер, допустивший убийство бойца, туземца и одного из боевых товарищей менее чем за сутки! Черт бы тебя подрал, жиденок, неудивительно, что рухнула Австро-Венгерская империя, коль скоро брали в армию вашего брата! Одного только в толк не возьму: то ли ваше грязное отродье от рождения наделено умственной неполноценностью, то ли просто прикидываетесь, вроде пархатых, что размахивают алыми стягами в Петрограде. В чем дело, а? — Капитан строевым шагом подошел к офицеру, ухватил за подбородок и принялся поворачивать лицо из стороны в сторону, разглядывая профиль. — Да вы дегенерат! — изрек капитан, сплевывая на землю. — Словно не я вас вербовал! Ладно, дам еще одну возможность загладить вину, хотя не очень-то верится в ваш успех.

Пальцы Матулы впились в подбородок лейтенанта. Всего существовало три капитанских мира, каждый гнездился внутри предыдущего. Интимнее прочих был тот, что глубже, и до сих пор командующий корпусом общался лишь из внешнего мира. Теперь же капитан приоткрыл дверь, через которую офицер, если хватит мужества, сможет сойти во второй, более опасный.

— Загладить вину, пан главнокомандующий? — Муц сглотнул вставший в горле комок и шагнул в приготовленную яму. — Вы имеете в виду, что надлежит все в землю зарыть, да так и сровнять? Или же загладить вину, отыскав виновного?

— Невелика разница! — воскликнул капитан. — Разумеется, если ты не возражаешь, чтобы я тебя пристрелил.

Холодность, с которой держалась утром во время судебных слушаний Анна Петровна, строившая глазки каторжнику, лишила Йозефа осторожности. Однако вряд ли Матула обрадуется, потеряв сразу двух офицеров за день. Хотя командующий может попытаться разбить ему лицо в месиво, это верно.

— Мы так и не установили личность Самарина, — заметил еврей. — И неизвестно, кто убил Климента и шамана, тем более — что стало с лошадьми.

— Ах ты, скользкая гадина! — воскликнул Матула. — Я могу проникнуть в твои сладострастные семитские мечтания, прежде чем ты увидишь их сам! Вообразил, как поведешь моих ребят домой, из глуши, а меня здесь собрался похоронить?