Жан Жене - Богоматерь цветов

Я был восхищен.

Как и меня, Эрнестину восхищали Божьи Ангелы, которые суть детали, встречи, совпадения такого порядка: биение пуанта или, быть может, пересечение бедер той балерины, что вырастает, как цветок, в пустоте моей груди от улыбки возлюбленного солдата. Она мгновение подержала мир в своих пальцах и поглядела на него со строгостью школьной учительницы.

Когда началась подготовка к соборованию, Дивина вышла из комы. Увидев свечу — маяк ее последней гавани, — она перепугалась. Она почувствовала, что смерть всегда была частью жизни, но ее символическое лицо было прикрыто чем-то вроде усов, которые приноравливали устрашающую действительность ко вкусам дня, — тех франкских усов солдата, что, упав под ножницами, заставили его смутиться, как оскопленного, ибо лицо его стало вдруг нежным, хрупким, бледным, с маленьким подбородком, выпуклым лбом, подобным лику святой на романском витраже или лицу византийской императрицы, лицу, которое привычно видеть увенчанным высокой тиарой с вуалью. Смерть была так близка, что могла прикоснуться к Дивине, постучать в нее сухим перстом, как в дверь. Она согнула свои одеревеневшие пальцы и натянула простыню, которая тоже утратила гибкость, окоченела.

— Но, — сказала она священнику, — я ведь не умерла еще, я слышала, как на потолке пердят ангелы.

«…Умерла еще», — повторила она себе, и в грозовых тучах, сладострастно стройных, тошнотворных и, в общем-то, райских, Дивина вновь увидела умершую — и смерть умершей — старую Аделину из деревни, которая рассказывала ей и Соланж — истории из жизни чернокожих.

Когда старушка (его кузина) умерла, он не смог заплакать и, чтобы тем не менее уверить окружающих в своей скорби, надумал смочить сухие глаза слюной. Дымный клубок переворачивается у Дивины в животе. Потом она чувствует, что ее одолевает, как морская болезнь, душа старушки Аделины, чьи ботинки на пуговицах и высоком каблуке после ее смерти Эрнестина заставляла Кюлафруа надевать в школу.

В вечер траурного бдения любопытство подняло его с кровати. Он на цыпочках вышел из комнаты, где из каждого угла вылетали мириады душ, создавая препятствие, которое он должен был преодолеть. Он входил в их гущу, сильный своей священной миссией, испуганный, восхищенный, скорее мертвый, чем живой. Души, тени выстраивались в многочисленный, громадный кортеж, они выскакивали из начал мира — до самого погребального ложа он тащил за собой целые поколения теней. Это был страх. Он шел босиком и как можно менее торжественно.

Теперь он двигался так, как, принято думать, ходит ночной вор, как, может быть, много раз по ночам он подбирался к шкафу, чтобы стащить оттуда драже, подаренное Эрнестине в день крестин или свадьбы; он разгрызал его с особым почтением, — не как обычное лакомство, но как священную пищу, символ чистоты, ставя его в ряд с флердоранжем из белого воска, помещенным в стеклянный шар: едва уловимые запахи ладана, призраки белых вуалей. И этот мотив: Vini Creator…

— А если у тела плакальщица, что он скажет?… Но та пила кофе на кухне.

Комната была пустой. Опустошенной. Смерть создает пустоту иначе и лучше, чем компрессор. Простыня на кровати намечала рельеф лица, как глина, едва тронутая скульптором.

Кюлафруа, вытянув напряженную руку, приподнимает ее. Покойница по-прежнему здесь. Он подошел ближе, чтобы меньше бояться. Он решился потрогать лицо и даже поцеловать веки, круглые и ледяные, как шарики агата. Тело казалось оплодотворенным действитель-ностью. Оно изрекало истину.

В этот момент ребенок был словно охвачен роем беспорядочных воспоминаний о прежде прочитанных и услышанных историях, а именно: о том, что комната Бернадетты Субиру в час ее кончины была наполнена ароматом незримых фиалок. Он инстинктивно принюхался и не ощутил запаха, которым, как считается, обладает святость. Бог забыл о своей рабе. И прекрасно. Во-первых, не следует расточать цветочные ароматы над кроватью только что почившей старой девы; а во вторых следует опасаться посеять панику в детских душах.

Но, кажется, именно из этого мгновения протянулась нить, которая должна была привести Кюлафруа-Дивину, с неизбежностью, устроенной высшей силой, к смерти. Слепые попытки начались гораздо раньше. Изучение — расследование, которое велось вначале с восхищением, нахлынувшим при первых ответах, возвращало его к тем отдаленным, туманным, непроницаемым эпохам, когда он принадлежал народу богов, подобных пещерным людям, которые еще пеленаются в свои пропахшие мочой лохмотья и хранят это достоинство, деля его с детьми и некоторыми животными: степенность и благородство, справедливо называемое античным. Теперь — все больше и больше, и так до чисто поэтического восприятия мира с приобретением Знания пеленки разворачивались. Каждый допрос или опрос, рождая все более пустой отзвук, указывали ему на смерть — единственную реальность, переполняющую нас.