Александр Проханов - Надпись

- Остров длинный, ближе к китайцам, но по Пекинскому договору граница проходит по кромке китайского берега, значит, остров - несомненно наш, - обрисовывал он дислокацию. Передавал заученную хронику боя, повествуя о китайской засаде, о расстрелянных пограничниках, о бесстрашном «бэтээре», примчавшемся на помощь товарищам и попавшем под выстрел гранатомета. - Нет, пусть не хают нашу молодежь. Замечательные, отважные парни!

Коробейников слушал рассказ, и в нем медленно вставали видения.

- На снегу красные наледи, как кровавые лосиные лежки… - сомнамбулически произнес он, чем вызвал паузу в бурном рассказе Шора, воззрившегося на него с изумлением.

- Конечно, самое странное видеть на китайцах наш советский символ - красную звезду. Я не удержался, снял одну. Вот, смотрите. - И он демонстрировал трофейную реликвию - пластмассовую, компактную звезду, с лучами более короткими, чем у советского аналога. Все трогали звезду, мистически ужасались крушению мифа о мировой солидарности коммунистов.

- Шапка собачьего меха, ледяной колтун в волосах, рана в черепе, и над раной звезда… - Коробейников говорил, как во сне, всматриваясь в таинственную сонную глубину, где плавали видения.

- Эти художества для беллетристов, - язвительно заметил Шор. - Репортаж требует быстроты и публицистики… Танк полковника Леонова пошел на выручку к острову и был подбит. Теперь его китайцы станут вытаскивать, чтобы снять секретный прицел. А наши водолазы станут его взрывать под водой…

- У танка трос размотался, волочился по снегу… Видимо, торопились, не успели трос увязать…

- Какой там трос? Не было никакого троса! - взыграл раздраженно Шор.

- Был трос. Волочился за танком, пока тот не ушел в полынью, - настойчиво повторил Коробейников и, чувствуя слабость, вышел из кабинета.

Не участвуя в антикитайской кампании, он внимательно следил за публикациями в своей и других газетах. Писалось об ужасающих эксцессах «культурной революции», в ходе которой по приказу Мао Цзэдуна уничтожалась китайская интеллигенция, разрушались святыни и храмы, миллионы невинных людей подвергались истязаниям и пыткам, угонялись из городов в сельские общины, где проходили «курс перевоспитания». Газеты глумились над «большим скачком», которым своенравный Мао хотел в кратчайшие сроки догнать и перегнать СССР: заставлял крестьян строить деревенские домны, выплавлять чугун, пригодный лишь для свалки. Приводились выдержки из знаменитого «Цитатника Мао», где тот призывал «готовиться к войне, голоду и стихийным бедствиям», утверждал, что «винтовка рождает власть». В публикациях настойчиво создавался отрицательный образ Китая, образ врага, как если бы завтра предстояло с ним воевать. Один острослов, насмехаясь над председателем Мао, употребил каламбур: «спер-мао-тозоид». Пропаганда была трескучей, тотальной. Возбуждала ненависть, страх, неуверенность. Не утоляла глубинного интереса к конфликту, сеяла панику.

Коробейников получил разрешение пользоваться «закрытой» зарубежной прессой, приходящей в редакцию. В «секретной» комнате международного отдела, при закрытых дверях, ему выдавали американские «Тайм», «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост», немецкие «Шпигель» и «Франкфуртер альгемайне цайтунг», переводы французских и английских статей. В аналитических обзорах, посвященных приграничному конфликту, говорилось о кризисе международного коммунизма, о возможности «большой войны» между СССР и Китаем, о концентрации на границе с обеих сторон огромных армий, о строительстве приграничных аэродромов и укрепрайонов, о китайских шпионах, пойманных на Транссибирской магистрали, о новейшем советском оружии, чуть ли не боевом лазере, испытанном в ходе боев за Даманский. Особенно интересны были исследования советологов, утверждавших, что в результате конфликта и усиленной антикитайской пропаганды наметилось новое, невидимое глазу, сближение СССР с Западом, пошатнувшееся после «чешских событий». Читая этот анализ, Коробейников вспоминал разговоры, которые велись в кружке Марка Солима. Видел, что таинственный план «Пекинская опера» развивается так, как его задумали «мудрецы» в квартире на Сретенке. Терпеливо изучал материалы, не сомневаясь, что рано или поздно раздастся звонок Миронова и его пригласят на спектакль, где за первым последуют второй и третий акты «Пекинской оперы».

В самом конце апреля, в канун майских праздников, Коробейников запустил мотор красной, чисто вымытой «Строптивой Мариетты». Погрузил детей и жену. Набил багажник снедью, домашним барахлом, множеством ненужных, по его мнению, предметов, которые навязала ему Валентина. И они помчались мимо восхитительных весенних раздолий, розово-зеленых лесов, прозрачных голубых перелесков, предвкушая встречу с родной, всю зиму простоявшей без них, избой.