Александр Проханов - Надпись

День медленно угасал, окно становилось розовым, голубым, меркло. В кабинет шумно вбегали дети, но их тут же уводила встревоженная жена. Ему была сладостна приближавшаяся беспомощность. Вспоминались детские переживания, когда болезнь вызывала повышенную нежность, бесконечную заботливость бабушки, и он наслаждался своей немощью, окруженный бабушкиными хлопотами, тревогами, воздыханиями.

Нашел в себе силы встать. Зажег в изголовье высокий торшер. Снял с книжной полки Бунина. Снова улегся и открыл наугад. Стал читать небольшой, страшный по изобразительности и достоверности рассказ о ночной крещенской метели, когда воют и носятся в степи свирепые вихри, скрипит под полозьями окаменелый снег и, заметенный сугробом, умирает нищий странник. Достоверность описания была такова, что вытеснила явь. Вечерний кабинет с мягко горящим торшером сменился синей морозной степью, жгучей поземкой, в которой брел, опираясь на палку, старик в латаном зипуне.

Вошла жена, принесла градусник. Он засунул под мышку хрупкое стеклянное изделие с маленькой красной цифрой на столбике, словно в него была запаяна капелька крови.

- Горишь, - сказала Валентина, кладя ему руку на лоб. Он чувствовал ее прохладную руку, слышал, как шумит за окнами вечерний город, как громко в коридоре играют дети. Вытащил градусник, протянул жене. Та испуганно ахнула:

- Сорок!…

- Поставь мне, пожалуйста, чай с лимоном, - попросил он. - И накрой торшер красной косынкой. Так делала бабушка.

Жена выполнила его указания. Пошла укладывать детей. Город за окном постепенно стихал. Дети угомонились. Он чувствовал, как под спиной накаляется диван, разверзает свои кожаные покровы, раздвигает пружины и крепи, превращаясь в бурлящий котел. Ухнул в кипящее масло бреда.

Ему казалось, он помещается внутри стальной оболочки, которую стягивают обручи, укрепляют шпангоуты. Внутри оболочка покрыта проводкой, трубами, вентилями. Он движется в глубь металлического кожуха, переходя из отсека в отсек, проныривая сквозь переборки, мимо циферблатов, пультов, дергающихся экранов. Все дальше, глубже. По мере продвижения оболочка сужается, ему приходится нагибаться, втискиваться. Все меньше места, все теснее, неудобнее телу. Он едва продавливает плечи сквозь узкие кольца. Нельзя развернуться, нельзя повернуть назад. Неодолимая сила толкает его вперед, туда, где что-то краснеет, жарко дышит, пульсирует. Металл оболочки выстлан изнутри живой жаркой тканью, кровяными сосудами, красными и синими жилами. Невозможно дышать. Горячая, пульсирующая труба затягивает его вглубь, в красный жар, в мокрый душный бульон, где исчезают все формы, остается первичная плазма, алая, хлюпающая, откуда появился на свет. Невозможно дышать, все сливается в бульканье и дрожание. Последним усилием, перед тем как исчезнуть, проталкивает себя сквозь узкую щель, выпадает из красного жара.

Каменистая сухая дорога, по которой пылит «бэтээр». Он сидит на броне, ухватившись за крышку люка. Солдаты облепили борта и башню. Их коричневые загорелые лица, линялые панамы, стертые стволы автоматов. Ущелье в вечерних тенях, но вершины вокруг охвачены бесконечными переливами света. Вдали, в голубом вечернем тумане, возвышаются высеченные в скалах гиганты. Исполинские Будды. Великаны Бамиана, к которым идет «бэтээр».

Вернулся из бреда в явь. Ночной кабинет с мерцающим черным окном. Торшер, как малиновый георгин. Немощь, тоска обессиленного тела. И неясная, обесцвеченная болезнью мысль: жар перегрел, перекалил мозг, в нем нарушилось мышление, протекающее по законам пространства и времени. В кабинет вошла Валентина. Он не слышал звука шагов, не мог разглядеть лица. В ночной рубахе, босая, она казалась полупрозрачным призраком. Склонилась над ним, и ему померещилось, что это бабушка. Жена стояла, слабо светилась, как облако, и растаяла. Он снова погрузился в тяжелый смоляной бред.

В нем ожила, мучительно преобразилась картина, которую наблюдал когда-то в весеннем подмосковном лесу. Черная, ребристая, продавленная колея от проехавшего гигантского трактора. В ребристых вмятинах, в отпечатках огромных колес, студенистые комья лягушачьей икры. В стеклянной жиже множество точек, дрожащих крупиц, пульсирующих, оживших личинок. Крохотные головастики трепещут внутри желеобразных сгустков, тянутся к солнцу, к теплу. За лесом, невидимый, рокочет трактор, вдвигает в просеку громадный корпус, вращает колесами, продавливая след, подвигаясь к скопленью икры. Сгустки в голубоватом мерцании превращаются в ночные города, трепещут, пульсируют, наполненные мириадами жизней, зародившимися в зияющем Космосе, в борозде, оставленной загадочной, прочертившей мироздание силой. Теперь эта сила возвращается на круги своя. Приближается с космической скоростью, готовая смести зыбкие сгустки жизни, расплющить голубоватую плазму, бесследно истребить живую материю. В бреду он чувствует приближение громадного вихря, от которого гаснут миры. Хочет уклониться, выскользнуть из-под давящей громады. Непомерным усилием, кувырком выкатывается из-под ревущей махины.