Александр Проханов - Надпись

Ее не было с ним, но были фетиши любви, и он занимался любовной ворожбой, вызывая живой и любимый образ. Наконец, одержимый любовным суеверием, он решил поехать в Подольск, и дальше, по шоссе, к той опушке, где случилась их близость и она потеряла перчатку. Суеверие состояло в том, что он отыщет перчатку, вернет Елене, и это восстановит их порушенные отношения.

Гнал по шоссе и, как всякий одержимый верующий, перебирал череду событий, стараясь обнаружить в них религиозный смысл, вещий знак, божественное знамение, в которых открывается промысел. Каменные евангелисты у дубровицкой церкви держали свои раскрытые окаменелые книги, и в них уже тогда значились уготованные испытания, опасные искушения, гибельные напасти. Драка на песчаной дороге, кремниевый булыжник с крохотными горевшими на солнце песчинками были отражением битвы с жестоким духом, подземным драконом, у которого он, Коробейников, вырвал прекрасную женщину. Потерянная на опушке перчатка означала неизбежные несчастья и злоключения, которые они сами посеяли. Как из оброненного гребня вырастает сказочная чащоба, непролазный лес, так из оброненной перчатки выросли злоключения, которые можно одолеть, разыскав на заснеженной предзимней опушке ее изящную кожаную перчатку.

Он доехал до участка шоссе, где в окрестности не было поселений, тянулись пепельно-серые перелески с редкой синевой заостренных елей. Съезд на проселок, среди белесой полузаснеженной пустоши. Задеревенелые колеи с длинными серо-стальными лужами, которые трескались под тяжестью автомобиля. Машина, подскакивая на ухабах, добралась до опушки, до жестких хлестнувших кустов, которые, он помнил, сочно вспыхнули в свете фар, а потом погасли, и они остались вдвоем в темной тишине, отдельно от всего остального мира, который давал о себе знать далекими, летящими по трассе огнями.

Вышел из машины. Ветер, ледяной, промозглый, налетел и одним глотком выпил из тела все живое тепло. Осиновая опушка была продуваема, с металлическим жестоким свечением стволов, словно это были не деревья, а стальные изваяния, уродливые длинные слитки. Земля под ногами была жесткой, в шуршащей, запорошенной снегом листве. Казалось, отсюда навсегда излетела жизнь, умчалась атмосфера, канули птицы, погибли лесные звери. Место, где случилось их недавнее чудо и он ее обнимал, видел откинутое на сиденье бледное, с закрытыми глазами лицо, целовал горячие груди, теперь казалось проклятым. Кто-то жестокий явился на эту опушку, умертвил все живое, поднял и унес перчатку, наложив на это место заклятье. И теперь здесь никогда не распустятся деревья, не вырастет трава, не засвистит лесная птица, и всякий будет стремиться поскорее миновать эту заколдованную Богом опушку.

Коробейников бродил, ворошил листву. Перчатки не было. Дул ровный железный ветер, металлически стучали проволочные ветки деревьев. И была такая тоска, такая богооставленность, такое непреодолимое горе, что он зарыдал.

Он изнывал, но рядом мучился друг, футуролог Шмелев. Звонил ежедневно, вызывал Коробейникова на встречи. Вместе кружили по вечерней Москве среди продрогших улиц, стылых фонарей, кривых переулков, наполненных подводной морской синью, в которой вдруг возникала барочная колокольня, похожая на коралловый, облепленный ракушками риф, или декадентский фасад с круглыми окнами и овальными переплетами, напоминавший затонувший корабль. Шмелев в своей тоске и безумии вываливал на Коробейникова тяжкие груды истерических рассуждений, в которых тема вероломной жены мешалась с дерзким богохульством, пророческие взгляды на будущее перемежались едким нигилизмом. Он напоминал человека, сделавшего себе харакири. Выталкивал из рассеченного чрева бурлящие внутренности, сгустки кишок, скользкие печень и почки. Демонстрировал Коробейникову, и тот, ужасаясь, принимался их обратно заталкивать. Накладывая грубый шов, вкалывал обезболивающее, клал несчастного под капельницу, переливая в него свою кровь, даря свои витальные силы. Шмелев принимал помощь друга, проходил курс лечения. Но потом опять раздирал себе живот, с маниакальным наслаждением вываливал хлюпающие комья прямо на колени Коробейникова. И тот снова принимался исцелять.

Раздался звонок. Говорил Шмелев, пребывая в необычайном возбуждении:

- Миша, дорогой, ты был прав! Один поворот головы, малое смещение ракурса меняется от ужасного к прекрасному, несчастье превращается в радость. Такова голография мира, голография души. Любое великое дело, если оно связано со вселенскими сущностями, включает в себя добро и зло, высочайший взлет и неизбежную катастрофу. Я предлагаю план обновления социализма, план развития СССР, которые, будучи вселенскими проектами, включают в себя зло и добро, преобразуя и то, и другое в развитие. Моя беда, мое сегодняшнее страдание, мое нынешнее поражение временны. Я преодолел их силой духа, силой идеи, силой любви. Я простил Шурочку, простил Павлушу. Помирился с ними раз и навсегда. Отнес наш общий грех в область ветхой истории. Новая история, которой посвящен Город Будущего, предполагает абсолютную новизну, абсолютную безгрешность и всепрощение. Сегодня я везу макет «Города» в академию. Сам за рулем «Волги», структуры макета, аппарат светомузыки, коробочки с бабочками, русские рушники, - все это гружу на прицеп. Мы втроем - Шурочка, Павлуша и я передаем макет академии. Сначала поездом, потом морем он будет доставлен в Японию. Очень хочу тебя видеть. Ты так много сделал, спасая меня. Столько отдал мне сил, что среди авторов «Города Будущего» должны стоять не только наши имена с Павлушей и Шурочкой, но и твое имя, Миша! Приезжай, пожалуйста, поможешь разгрузить экспозицию. Встречаемся в пятнадцать часов на Вавилова, дом сорок четыре. Я жду…