Александр Проханов - Надпись

- Ты хочешь сказать, что Елена была твоей возлюбленной? Ты жил с сестрой как с любовницей?

- Мы одна кровь, одна суть. Принадлежим друг другу среди отвратительного, поганого мира. Над нами совершили насилие, разлучили. Елена принесла себя в священную жертву, но теперь она ко мне возвращается. Я знаю о ваших отношениях до мельчайших подробностей. Она мне сама рассказала. Иногда мне хотелось тебя убить, но ты ничего не ведал. Теперь ты знаешь. Предупреждаю, оставь ее добровольно. Иначе я кину в твой дом гранату. И вся твоя убогая домашняя утварь, твоя утлая библиотека, дурацкая машинка «Рейнметалл», на которой ты строчишь дурацкие тексты, твоя доверчивая, похожая на крольчиху жена, наплодившая тебе двух крольчат, - все это взлетит на воздух к чертовой матери. Не принуждай меня к этому.

- Ты утверждаешь, что живешь с Еленой как муж с женой? У вас кровосмесительная связь? Она говорила тебе о наших с ней отношениях? И все это жуткий, мерзкий обман? - Коробейников попытался что-то выкрикнуть, но его повело в сторону. Ноги стали скользить, и только сильная рука Саблина удержала его на ступенях.

Больно сжимая локоть, Саблин свел его вниз, посадил на скамью. Коробейников мутным взором, боясь провалиться, смотрел, как Саблин напрягает свои атлетические мышцы, рельефную грудь, литые бедра. Берет лоханку. Поворачивает деревянную рукоять. Подставляет под кран. Шумно напускает воду.

Саблин поднял лоханку, размахнулся и шмякнул ледяную, литую, оглушающую воду на горячего Коробейникова. Так окатывают снятого с дыбы мученика. Очнулся, как от удара дубины, страшно вздрогнул. Ошалело глядел на близкое, беспощадное лицо.

Поднялся, шатаясь. Чувствуя, как ломит кости, побрел из парилки.

- Спасибо вам за все, Мишель. А я еще, пожалуй, попарюсь. Побуду с моим любимым и добрым народом, - услышал вослед Коробейников.

Он брел по улице как оглушенный. Кожа под одеждой горела, словно была ошпарена или ее исхлестали крапивой. Голова казалась горячим глиняным комом, в котором запекли одну-единственную жуткую мысль. Бытие разрушалось. Изящная, тщательно выстроенная конструкция человеческих отношений колебалась и падала, как ажурная высоковольтная мачта, у которой подорвали опору. Услышанное в бане, как и сама чудовищная, инфернальная парилка, казались результатом его, Коробейникова, помрачения, воздействием огненных демонов, один из которых принял образ голого Саблина. Светясь ядовитым светом, великолепный и жуткий, пытал его огненной мукой. Лишил рассудка, поместив в глубину обезумевшего раскаленного черепа невероятную, страшную мысль. И эта мысль требовала немедленного опровержения или беспощадного подтверждения. Из телефонной будки он позвонил Елене.

- Как чудесно, что ты позвонил, - услышал он упоительный, с таинственными переливами голос, вообразив ее всю - милое, окруженное чудесными волосами лицо, длинную дышащую шею, приоткрытую грудь, нежно белевшую в прорези домашнего платья. Ощутил на расстоянии исходящее от нее живое тепло, подействовавшее на него исцеляюще.

- Чем занята? - спросил он растерянно, уже не уверенный в своем безумном порыве.

- Марк ушел, и я, как водится, выполняю секретарские поручения. Сижу на телефоне. Читаю гранки статьи. Готовлюсь к встрече с французами, приехавшими по линии Министерства культуры.

- Хочу тебя повидать. На минуту могу заглянуть?

- Я и сама хочу. Хочу, чтобы ты заглянул.

Подымаясь в лифте, вдыхал табачный дым, впитавшийся в старинное, кофейного цвета, дерево, запахи железной, утомленной машины, едва уловимые дуновения ее духов, по которым он, словно бабочка, угадывал ее присутствие среди громадного задымленного города.

Открыла дверь, и он сладко задохнулся от ее объятий, от голого теплого локтя, нежных, щекочущих волос, от сильного, страстного тела, которое прижалось к нему, и он ощутил все его биения и токи.

- Как я рада! Хотела тебя повидать. Что у тебя нового за эти дни?

Смущенно, мучаясь, не находя слов, бормотал:

- Все хорошо, все нормально… Успех последнего очерка… «Ода» на Красной площади… Стремжинский передал поздравления… В командировку, на базу авиации…

Бормотал, стоя в прихожей, глядя в приоткрытую дверь спальни, где в розовом сумраке сверкали зеркала. И ужасающая жаркая мысль: в этой спальне, отражаясь во всех зеркалах, бесконечно повторенные, она и Саблин. Белизна их тел, сплетенных в яростной страсти. Запрещал себе думать. Заговаривал, отвлекал себя самого. Погружался в бессвязное бормотание и лепет: