Александр Проханов - Надпись

Это было небывалое, не случавшееся с ним наваждение. В него вселилось неутомимое, дразнящее, неусыпное существо, питавшееся его страстью и вожделением. Заняло весь объем его тела. Поместилось в него, как в живой футляр, повторяя формы, изгибы, пропорции. Было на дне глазных яблок, воспроизводя бесконечно все искусительные зрелища, где она была явлена в своей обнаженной и бесстыдной красоте. Жило в губах, испытывающих постоянную неутолимую сладость от ее поцелуев, требующих их повторения. В дрожащих, нервных ноздрях, запомнивших все ее запахи, ее горячие телесные ароматы, утонченные, исходящие от белья благовония. В паху, где мучительно и животно существовала потребность быть с ней, причинять ей боль, от которой закатывались ее глаза, наливались голубизной белки, и его пальцы больно и свирепо втискивались в ее плоть, оставляя на бедрах белые отпечатки, в которые, как в бесцветные лунки, мгновенно наливался розовый жар. Быть может, тот, кто в нем теперь обитал, был демон с распущенной черной гривой, хрустально-темным зраком, сидящий перед малиновым ночным чертополохом, как на картине, перед которой в детстве замирал, пугаясь своих туманных влечений. Этот демон завладел его разумом и талантом, насыщался его безвольным духом и телом. И мелькала устрашающая мысль: когда, насытившись, демон излетит из него, взмахивая бархатными заостренными крыльями, останется пустота и тоска, полая, бездушная оболочка.

Демоническая природа страсти подтверждалась тем, что он начал испытывать враждебность ко всему, что хоть как-то мешало его одержимости, отвлекало от пленительного образа, упрекало и укоряло в грешном слепом влечении. Раздражался на детей, которых обожал и которые до недавнего времени были источником его ликующей целомудренной радости. Чурался и сторонился жены, которая чувствовала случившуюся с ним перемену, молча вопрошала, настойчиво и бессловесно преследовала своей отвергнутой женственностью. Почти перестал посещать маму и бабушку, которая на глазах слабела, впадала в беспамятство, небдолимо приближаясь к концу. Его перестало занимать общение с заморской тетушкой, завершавшей свое печальное пребывание в Москве, готовой отправиться обратно в Австралию, и теперь уже навсегда. Роман, о котором прежде он думал поминутно, просыпаясь и засыпая в сладком предвкушении творчества, теперь усох и зачах, будто корни его съел поселившийся в почве червь. Больше не питался его воображением, которое принадлежало теперь грозному и великолепному демону, управлявшему его влечениями.

С Еленой они искали встреч с помощью ухищрений, напоминавших детскую игру. Коробейников звонил ей и, если подходил Марк, клал трубку, и это было сигналом для Елены, что он находится один дома и можно ему позвонить. Через некоторое время раздавался звонок, Елена выходила на улицу и звонила из телефонной будки. То же было и с ее звонками ему. Если к телефону подходила жена и следовало молчание, он знал, что она звонит одна из дома, вызывает его. Под разными предлогами он выскакивал на улицу, торопился к телефону-автомату.

Он подхватывал ее где-нибудь на углу, и, оказавшись в машине, они целовались, доходили до безумия, рискуя привлечь внимание прохожих. Она была так же неосторожна и безудержна, как и он. Безрассудно теряла голову, своими смелыми ласками и жалящими поцелуями доводила его до жаркого обморока. Они уезжали в глухие, безлюдные улочки возле Сокольников, останавливались в стороне от фонаря, охваченные дождем, с запотевшими непрозрачными стеклами. Он распахивал ее плащ, нащупывал на ее горячей спине застежку лифчика, расстегивал, погружал лицо в душистые, принадлежащие ему груди, к которым она прижимала его голову, словно желала, чтобы он задохнулся. Или вдруг сильно, властно убирала его руки, падала лицом ему на колени, и он, стиснув веки, чувствовал, как приближается головокружительный сладостный взрыв. Однажды, после очередного сидения в кафе, когда оба опьянели от бессвязных и чудесных разговоров, от «шампань-коблеров», он проводил ее в знакомый, безлюдный, полный темного сверкающего дождя двор. Не пустил к подъезду. Прижал к холодной, сырой стене, рядом с гремящим водостоком и слепо, пьяно овладел ею, не обращая внимания на желтые окна, среди которых светилось и ее высокое, неспящее окно.

Наконец он совершил то, что собирался сделать и что положило конец их бездомным скитаниям, пугливым и опасным встречам среди огромного каменного города. Снял комнату, утлую, маленькую, почти не пригодную для жилья, находившуюся среди кривых закоулков, там, где спуск к бульвару в районе Самотеки был застроен деревянными особнячками, мещанскими домами, остатками купеческих и дворянских усадеб и чиновничьих жилищ. Обреченное на снос, изъеденное трухой, с козырьками над шаткими крылечками, с витыми решетками и чугунными поручнями, все это обветшалое скопище подлежало разрушению. Рядом уже грохотали сваебойные машины, текли ручьи сварки. Там возводилось нечто огромное, стальное, огненное, напоминавшее летающую тарелку. Именно здесь, в обреченных закоулках, среди заборов, булыжных мостовых и каменных тумб, Коробейников нашел комнатушку, чьи хозяева переехали в новый дом. Напоследок, за бесценок, выгадывая гроши, сдали случайному постояльцу свое ветхое жилье.