Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны

Брат и сестра, без конца ссорившиеся и пререкавшиеся, теперь сидели молча. Брат, который был помоложе, казался смышленым и застенчивым. В пути он все старался утихомирить свою придурковатую, строптивую сестру, но ничего у него не получалось, и теперь он сидел поникший от стыда, обливаясь потом.

У дервиша [13] Дервиш — странствующий нищий. лицо по-прежнему было закутано. Даже при выходе из машины он не рискнул раскрыться, чтобы, не дай бог, один из молодых людей, расхаживавший с фотоаппаратом и снимавший то одного, то другого пассажира, неожиданно не щелкнул бы и его.

С дороги доносился монотонный звук ударов молотка… Потом все стихло. Я еще не успел понять, что произошло, как раздался голос Аббас-ага:

— Что, по руке попал?

— Да — будь она неладна — руку придавил, — ответил голос Махмуда.

Я услышал звук разрываемой материи, приподнялся и сел. Глаза слепило от солнца, и все вокруг показалось мне темным. Силуэт Махмуда исчез за машиной. Темные, маленькие пятна двигались по земле. Только я стал вглядываться в них, как из-за машины опять вышел Махмуд: одна рука обвязана тряпкой, побледневшее костистое лицо — будто клок желтой ткани.

Я снова взглянул вокруг. Насколько хватало глаз тянулась дикая, песчаная пустыня. Эта голая, высохшая и раскаленная земля распростерлась под нами, словно белый ковер. На белой плоскости не голубело ни одного возвышения-кругом расстилалось белое выжженное пространство, вбирая в себя более светлый, прозрачный горизонт. Его едва различимая линия отделяла землю от неба, словно разграничивала их владения. Я с изумлением оглядывал пустыню, купающуюся в расплавленном источнике золотого светлого солнца, устремлял глаза на загадочную линию горизонта.

Между тем откуда-то вдруг налетели сильные порывы ветра, поднимая струи мягкой белой пыли и увлекая их за собой, словно волнующиеся облака. Струи, сливаясь, поднимались кверху и обрушивались на дорогу смерчами. Кругом завыли, засвистели дикие голоса. Пустыня будто ожила, превратилась в море, полное гибнущих людей. Казалось, это их стоны и вопли доносил до нас ветер.

Ко мне подошел Аббас-ага, потный и усталый. Копна седых волос взъерошена, темные, мясистые губы жадно сосут сигарету. Но выражение смуглого морщинистого лица сразу успокаивает меня, заставляет позабыть неясные страхи.

Он улыбнулся:

— Погляди, как на кладбище…

Он растянулся на земле рядом.

— Все в порядке, везет нам… Если бы не Махмуд — крышка… еле починил.

Я обернулся. Махмуд стоял на коленях возле колеса машины, рука с молотком опускалась и поднималась, ударяя изо всей силы. Маленький и щуплый, он выглядел сейчас мужественным, невозмутимым.

— Ложись на землю!.. Ложись!!! — услышал я вдруг сдавленный крик Аббас-ага. Громадный столб пыли и песка, будто гигантское белое животное, приближался к нам. Ужас наполнил меня, тело забилось, словно в агонии. Рука Аббас-ага с силой толкнула и прижала меня к земле. Я услышал над головой невыносимый вой и шум… Казалось, тысячи пчел пролетали над нами. Уши наполнило ужасное свистение «с-и-и-и-и-и-и…» Голову сдавила страшная боль. Уши разрывались, будто их с силой буравили сверлом. Мне представилось, что это конец. Я лежал ничком, вцепившись в землю, в песок, словно боялся выпустить из рук что-то очень дорогое; я был как утопающий в море, который впился в обломок спасительной доски. Земля подо мной казалась мне этим обломком доски. Я дышал с трудом, со свистом и хрипом, как полузадушенный пес. Грудь сдавило железными тисками. Жилы напряглись, всего меня наполнила боль, от которой вот-вот должна была лопнуть, разорваться кожа.

Ужасающий, сводящий с ума свист внезапно прекратился. Тиски, сжимавшие грудь, ослабли, дышать стало легче. Страх испарился, остались лишь смущение и стыд. Смех Аббас-ага окончательно привел меня в чувство:

— Что, господин доктор, ты, кажется, умирать собрался?.. У нас нет никакого желания заниматься твоими похоронами…

Я приподнялся и открыл глаза. С удивлением уставился на него. Мясистое лицо покрывал налет серой пыли, лишь глаза, вернее их выражение, хранили то, что он, наверное, разглядел и в моем взгляде. Одно и то же было написано на наших лицах, мы были зеркалом друг друга. И поэтому его смех принадлежал нам обоим. Он приподнялся, сел и начал отряхиваться. В лице восстанавливались краски, бледность исчезла. Мгновение — и снова пришло обычное отчуждение, мы потеряли друг друга, стали самими собой. Правда, вместо потерянного возникло сильное желание поговорить, очиститься, смыть с себя, позабыть того «неизвестного», который только что так напугал нас и надругался над совершенством и силой человеческой натуры.