Джон Кац: Год собаки. Двенадцать месяцев, четыре собаки и я

Однажды, во время учебы в четвертом классе начальной школы города Провиденс, штата Род-Айленд, я проснулся холодным зимним утром еще до зари и помчался в школу, чтобы оказаться там первым.

Школьный сторож предлагал желающим щенка.

Несколько часов я прождал, дрожа и яростно сражаясь за свое первенство с огромными шестиклассниками. Мне все же удалось устоять, и в конце концов, я унес с собой в картонной коробке Лаки, тоже дрожащего. Это был самый счастливый день в моей жизни.

Не помню, какой породы был Лаки. Он пробыл у нас всего несколько недель, потом заболел чумкой и вдруг исчез. Родители сказали мне, что отправили его выздоравливать на ферму, где он сможет бегать на свободе.

Прошло какое-то время. Я все настойчивее добивался разрешения навестить Лаки, тогда отец, наконец, признался мне, что Лаки «очень болен» и вынужден будет остаться за городом надолго, может быть навсегда. Потом он отвел меня на Хоупстрит в кафе Риджни и заказал нам по стаканчику малинового мороженого. Прогулки с отцом были редким событием в моей жизни и всегда знаменовали какие-нибудь особые обстоятельства. Отец не произнес ни слова, пока мы поглощали свое мороженое. Ни слова не произнес и я.

Конечно, я был мал, но не был глуп. Прошло немало лет, прежде чем я смог так полюбить другую собаку.

Следующим был Сэм – первая собака, которую я мог считать по-настоящему своей. Это был бассет с чрезвычайно твердым характером. Мать беспрерывно сражалась с ним из-за того, где он спал по ночам (в моей постели), где дремал днем (на новом диване в гостиной) или из-за того, что он утащил и съел (а тащил он все, что ни попадя).

Сэм был совершенно бесстрашен. Всякий раз, подъехав к дому и заглянув в окно, мать видела, что он мирно почивает на диване, стоявшем в нише «фонаря». Когда она врывалась в дом, Сэм уже с невинным видом сидел на полу, но мать неизменно бранила его и шлепала свернутой газетой. Я с искренним восхищением следил за тем, как Сэм принимал и брань, и шлепки. Он никогда не уклонялся, не убегал, не прятался, но и никогда не отказывался от удовольствия подремать на своем любимом диване.

Как-то в пятницу вечером, когда все полтора десятка членов нашей большой семьи собрались за обеденным столом, – а стол, надо сказать, стоял на новом ковре, на покупку которого пришлось не один год копить, – так вот в это самое время Сэм вдруг спокойно подошел, положил передние лапы на стол, ухватил большой дымящийся кусок жаркого и поволок его к выходу.

Бабушка, считавшая, что евреям вообще не следует заводить собак, возмущенно закричала что-то на идиш.

План Сэма, очевидно, состоял в том, чтобы вырваться в кухню – до двери оставалось каких-нибудь два метра – и там проглотить столько, сколько успеет, прежде чем его настигнут.

Но мать, вопя от ярости, преградила ему путь к двери; тогда он стал бегать вокруг стола, волоча за собой мясо и оставляя на новом ковре длинный жирный след.

Не знаю, как долго это продолжалось бы – от наглости Сэма все просто окаменели, а мы с сестрой и вообще были на его стороне – но мой старший брат опрокинул перед его носом стул, поймав таким образом в ловушку, и схватил собаку.

Однако даже поверженный, осыпаемый проклятиями и пинками Сэм не сдался – он просто торопился заглотать как можно больше. Он несомненно прикинул, какую цену придется заплатить за подобное деяние, взвесил свои шансы и теперь стремился завершить дело. Сэм был самой храброй собакой из всех мне известных.

Конечно, его упрямство могло раздражать. Каждый вечер он залезал на кровать, устраивался между мной и стенкой и начинал понемногу подталкивать меня к краю. Если я пытался отодвинуть его назад, он кусал мою руку и рычал. Не реже, чем раз или два в неделю, он вообще сталкивал меня на пол. Когда кто-нибудь, привлеченный грохотом, заглядывал в спальню, Сэм, как ни в чем не бывало, мирно посапывал.