Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Дед еще немного поругался, похорохорился, а потом сникшим голосом сказал:

— Кенка, говоришь, толкнул?.. Этот мо-ожет, — уже со спокойной безнадежностью заключил старик.— На родного деда уж руку подымал, а чо про вас говорить. Третиводни я маленько прикорнул, а старуха моя на солнышко выползла, дак, жиган, чтоб у его руки отсохли, на божницу залез, взял яички крашеные и в ичиги мне сунул. Это ж надо такое удумать, хреста на ём нет. А я ичиги надел, притопнул маленько, и — яишня из яичек. А он подсматриват да заливатся, как жеребец нелегчанный. Хотел я его батогом отвозить, дак попробуй догони. В ограду вылетел, да меня же ишо и дразнит: дескать, почо вы яйца крашенные кладете — Боженьки-то нету. Дураки, мол, только молятся, и я, мол, доберусь, дак и все ваши иконы в печь засуну и спалю!.. От чо, бандюга, выговариват! Весь в моево Митрия пошел — тоже первый фулюган на всю деревню был. Это женился да остепенился. Но Митрий хошь смалу робить привадился, а этот же ничо не делат, по деревне лодыря гонят. А скажи-ка слово поперек, сразу огрызатся. Прямо черт с рогами, а не Кенка. Но ничего, Бог не Микишка, даст по лбу, будет шишка. Дожде-отся… 0-ох, в досельны годы старички бы штаны спустили да так всыпали, что всю пакость бы вышибли из головы. У нас, бывалочи, староста выйдет из соборни и спрашиват старичков: кого, робяты, нонесь пороть будем?.. А вот того-то и того-то — кажут пальцем старики,—мол, пакостят, лодырничают, родителя не слухают. А такой-то вот, как наш Кенка, дак не успевал бы штаны спускать… Ишь чо утварил, варнак, на божницу залез. Ох, не поймал я его, а!..

Дед, позабыв о Ванюшке, весь налившись свежей обидой, даже покраснев, на чем свет стоит костерил то внука Кенку, то сына Митрия, который не может найти управы на свое чадо. Тут брякнуло кольцо на тесовой калитке, имевшей первую на деревне железную табличку: «Осторожно, злая собака!», и в проем высунулось красное, заспанное лицо дедовой молодухи Маруси-толстой.

— Ты кого тут, папаня, разоряшься?! Чего ревешь на всю улицу?

— А то и реву, что извадили вы парня. Ваньку вон в озеро толкнул да плюху ишо дал.

— А я уж думала, может, тебе худо стало, — давясь зевотой, похлопывая ладошкой по раззявленному рту, ответила Маруся и вытерла проступившие на глазах слезы.

— Дак будет тут худо с вами.

— Ты, дедка, раз выжил из ума, так хошь не реви на всю улицу, не пугай народ, — молодуха, еще путем не продрав глаза со сна, подслеповато оглядела улицу, потом мокрого Ванюшку и сердито, с пылом хлопнула калиткой.

5

Ванюшка, по самое горло наревевшись, немного притих, только нет-нет, как в ознобе, встряхиваясь всем телом, сглатывал подступавшие к горлу всхлипы. Долго торчать возле деда было рискованно — выйдут свои, увидят мокрые, грязные брюки, греха не оберешься, — и Ванюшка пошел через узенький проулок на соседнюю улицу. За ним потащился и Базырка, успевший вынести из дома ломоть ржаной лепешки, который тут же разломил пополам, поделившись с дружком. Покружив по улицам деревни, белесым, раскаленным, ребята сошли к озеру, но уже подальше от соседской братвы и бродничавших рыбаков.

Озеро быстро остудило горячую, разбухшую от рева, опустевшую голову, а сырость высушило — слава Богу, пока еще всем отпущенное,— некорыстное солнышко. Угасла в висках тоненькая, свербящая боль, еще недавно так донимавшая Ванюшку, порожденная тяжелым переживанием. Он не то чтобы забыл ссору с Маркеном, но уже вспоминал ее без рвущей душу обиды, — с покорной обреченностью.

Чуть позже озерным ветром занесло к ним и Пашку Семкина, которому Ванюшка, пока отец, Алексей и Хитрый Митрий трясли бродник, набил полную майку рыбы. Прытким скоком потащил Пашка добычу матери, а из дома прихватил полбуханки хлеба, три вареных в мундире картошины и сольцы, насыпанной в спичечный коробок.

— Хоть кишку заморить, — парнишка рассудил по-мужичьи, кинул ребятам по картошине, порушил хлеб и затейливо присказал. — А то уж, робя, кишка за кишку заплетатся, и пузо лазаря поет.

Потом купались: Ванюха с Пашкой плавали наперегонки, проныривали друг у друга промеж ног, разглядывали полураскрывшие зев, волнисто расписанные озером ракушки, очищали их от намытой внутрь сизой глины и присосавшихся, как зеленые бородавки, водянистых пиявок, а тем временем Базырка под шумок выбрался из воды и — уже без терпения — мигом натянул на себя Ванюшкины брюки. Они были ему велики, гачи раздувались, наподобие галифе, а у ступней морщились волнами. Ванюшке такая примерка не пришлась по душе, но он промолчал, глядя на Базырку, поддерживающего брюки локтями, и все равно сияющего лицом, точно начищенная песком, медная тарелка. Без особой надежды, все же попросил: