Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

– Отец, ты запомни: я тебе не мать с Ванькой, у меня быстро… поэтому сиди тихо.

– Нет, я спрашиваю: ты почо приехал и эту… хитрозадую с собой привез? Вся в папашу – жидовская порода.

Алексей побледнел, скрипнул зубами, и, опершись о столешницу короткими, мышцатыми руками, со зловещей, ничего доброго не сулящей медлительностью, стал подыматься, вздыбился, грозно навис над отцом.

– Что ты брякнул своим поганым языком?.. Ну-ка, повтори?

– А ты не понукай, не понукай, не запряг, – заюлил глазами струхнувший отец. – Молод ишо…

– Батя, ты меня знаешь, я в деревне любому салаги загну. Я же не посмотрю, что ты отец…

Бог весть, чем бы завершилась вспыхнувшая брань, если бы мать не встала меж отцом и сыном.

– Леша, иди спи. Не связывайся с пьяным дураком…

Алексей глянул еще раз тяжело и протяжно на отца и, выходя из летней кухни, посулился:

– Отец, еще раз такое услышу, пеняй на себя…

Отец, будто не слыша, тряской рукой налил себе браги, выпил, стал суетливо закусывать остывшими окунями.

7

На другое утро, проспав до высокого солнца и пробудившись, когда теплый свет, струясь сквозь распахнутое окно прямо в постель, щекотно огладил лицо, Ванюшка тут же угодил в руки тети Малины, даже потянуться и позевать не успел. Руки ее, припахивающие цветами, прохладно-ласковые, сноровисто вымыли его сонную мордашку под умывальником, расчесали волосенки набок и помогли надеть жданные-пережданные брюки, а то сам бы не справился от волнения, не застегнул пуговки на прорешке, – тугие петли еще не размялись, не разносились; потом те же нежные руки облачили малого в беленькую рубашоночку и со скрипом натянули тесноватые, по-магазински празднично пахнущие сандалии. Носков, правда, не нашлось в комоде, надели сандалии на босу ногу.

— Ну-ну, даже и не узнать, жени-их, — молодуха повертела парнишонку, заставила пройтись по горнице, с довольным прищуром оглядывая, словно сама кроила, шила обновы . — Вот теперь как городской мальчик. Надо еще в кармашек носовой платочек положить.

— Вот это надо, — насмешливо поддакнула мать, стоя в дверях горницы, и, глядя на Ванюшкино наряжанье, уже смаргивала слезы, будто парня обряжали в последний путь. — Сморкальник-то непременно надо, а то привык сопли об рукав вытирать — потом рубаху не простираш.

— Такого можно и в город везти, не стыдно, — дивилась молодуха на своего деверька, дрожащего от смущения, алого, чисто маков цвет. — Никто и не скажет, что из деревни — вылитый городской.

В горницу вошел Алексей, оглядел нарядного брата.

— На человека стал походить, Тарзан. Спасибо хоть сказал тете Марине?

— Скажи, — просила мать, но у парнишки будто язык к нёбу прилип, и он лишь пробурчал что-то невнятное.

— Ладно, пусть идет перед ребятишками похвастает, — отпустила его тетя Малина.

— Может, невесту себе найдет – жених же, – коротко хохотнул Алексей.

— У него одна невеста – баушка Будаиха, – виновато улыбнулся отец. – А дружок – дед Киря.

Вчерашнюю брань в летней кухне не поминали, – видимо, отец повинился перед Алексеем: мол, ничо, сынок, не помню, без меня меня женили, я по жимолость ходил; дескать, охмелел, паря, и не язык молотил что попало, а брага бродила внутрях. Щедро разгоревшийся день смахнул, словно пыль и паутину в избяных затульях, память о прошлом вечере, и впереди солнечно маячил праздник.

Гнать к поскотине корову не заставили, да уж и поздновато было, а почему ее оставили на день в стайке, Ванюшка не стал гадать, и, пока все же не вспомнили о Майке, хотел было исподтишка улизнуть со двора, но тетя Малина перехватила и усадила за стол. Положила на тарелку разогретые котлеты и, прежде чем Ванюшка ковырнул их, повязала ему на грудь беленький рушничок. У матери рот сам по себе отпахнулся от такого дивья, а Ванюшка, которому молодуха всучила в одну руку вилку, в другую нож-столовик, глупо косился то на подвязанный на шее утиральник, то на столовик, не зная, что теперь нужно делать.

— Ножом разрезай, — пояснила молодуха, — и бери вилкой, не торопись, никто тебя не погоняет, никто не отберет.

— Ешь получше, а то потом недосуг будет тебя раскармливать, ежели гости нагрянут, — мать ворчливо и пристально следила, чтоб не валил на брюки. — На колени ему надо было тряпку кинуть… заместо ошейника. Такой, прости Господи, неряха, мигом все увозит.

Но вот накормили парнишонку и отпустили с Богом. Сразу стесняясь выходить на люди, долго и нерешительно мялся возле палисада, а когда ноги приустали, посидел на лавочке, при этом, садясь, ловко, как подсмотрел у Алексея, пальцами поддернул брюки вверх, хотя зачем и для чего это нужно, еще не ведал. Обвыкнув в ломкой, хрустящей одежонке, переволновавшись, тихо пошел вдоль улицы, на всякий случай все же прижимаясь к заплотам и палисадам.