Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Мать шатнулась, оглядела большака круглыми глазами: дескать, не все дома, к соседям ушли, и, окстясь, замахала рукой.

– Тьфу на тебя!.. Балаболишь боталом чо попало!.. Да он, может, почише вас будет… Нарисовал, Марусенька, как я корову дою, – обернулась свекровь к молодухе, – да так шепетко вышло, не отличишь, адали живые.

– Ты бы, Тарзан, лучше отцу денюжки нарисовал… зеленые…синенькие, красненькие… – старший брат ревниво скосоротился. – Хотя… есть художнички от слово «худо» – не сеют, не жнут, лучше нашего живут. Кайло бы им в зубы, и – вкалывать…

6

Марина, притомившись, убрела спать в тепляк; без нее краснобаевское застолье запахло привычным скандалом, – отец начал хмелеть, глаза помутились злой тоской, словно оплеснутые изнутри крепкой брагой.

– Не-е, надо в город перебираться, – горько вздохнул он и прибавил в попрек Алексею. – К Егору придется, раз ты не зовешь.

– Да я сам в городе без году неделя, еще на ноги не встал…

– Бросать нам тут шибко-то нечего, коровенку продать да курям головы откатать…

– Сиди-и, сиди, прижми свою терку, – осадила его мать. – Везде хорошо, где нас нету…

– Где вас с Шеститкой нету, там, конечно, хорошо, – съязвил отец, но мать, пропустив мимо ушей язву, продолжила:

– Я у сестры гощую на Яблоневой станции, под Читой, дак уж через день места себе найти не могу, – так домой охота, что хоть пёхом домой чеши.

– Вот с Шеститкой и оставайтесь, – отец незряче оглядел кухню, но тут на глаза ему попался Ванюшка, допивающий чай с творжной шаньгой. – Глянь-ка, Алексей, голова-то у него, однако, поболе твоей будет, как у Ленина, – Дом советов. А про пузо и говорить нечего… Ишь мнет, мялка, аж за ушами пишит, а работать – лень.

– Кончай, отец, кончай! – сердито оборвал его Алексей. – Пусть ест, раз аппетит хороший. Не жалей…

– Чего ты над ним всю жись изгиляшься?! – взвилась захмелевшая мать, не страшась отца при старшем сыне. – Может, приткнешься на старости лет, кровопивец!

– Э-э-э… – отмахнулся от нее отец, – покуль трава растет, корова сдохнет. Да и, чую, где сядешь, там и слезешь.

– Приткнешься!.. – жалостливо вздохнула мать, перекалывая гребенку в сырых волосах, стянутых шишкой на затылке. – Гляжу не шибко-то ребята манят, нужон ты им сто лет, скандалист…Ох, отец, отец, мало тебя Бог наказывал… Гляди, отольются волку овечьи слезы. Думаешь, раз Халун, дак на тебя и узды нету, можно изгаляться над ребенком. А он, может, один тебя и пожалеет, пригреет на старости лет…

– Перестань, мама! – сморщился Алексей: похоже не по ревнивому нутру пришлось то, что мать настырно выпячивает Ванюшку перед братьями, которые, слава Богу, и сызмала боёвые росли, не чета тюхе-Ванюхе, и в люди вышли, а что из этого Тарзана выйдет, еще вилами на воде писано, но, похоже, ничего доброго, – бестолочь, маменькин сынок, титёшник. – Извадили парня. Лодырь растет…

В этот вечер Ванюшка впервые и на оставшийся век ощутил вдруг остро и явственно снисходительное и усмешливое отношение к себе брата Алексея, которое потом то забивалось теплым чувством кровного родства, то опять вспухало; почуял парнишка и трещину меж собой и братьями, что с годами ширилась, пока не обратилась в становую щель, через какую нелегко было перемахнуть. Парнишка пыжился, краснел, слушая братовы наставления, и, хотя мать не щипала, как обычно, под столом, не пинала ногой, а наоборот, хмельно и заговорщицки подмигивала, не выдюжил, рванулся из-за стола и с плачем кинулся в ограду, оттуда – одна дорога – на скотный двор к Майке.

– Довели ребенка… Уж не война, чтоб смалу запрягать-то?! – защищала мать Ванюшку. – Ты, отец, вон по неделям пьешь, яица без дела мнешь…

– Ах ты вонькая, шагм-м арш отсель! – отец встал, уцелил на мать туго прищуренные, стылые глаза. – Как жогну, так и вылетишь у меня из-за стола…Ни заразы не понимат, а тоже булгачит. Осмелела…

Тут взнялся Алексей, горячий, как и вся краснобаевская родова, и громом средь ясного неба прозвучал его голос:

– Ты, отец, еще раз мать оскорбишь, сам вылетишь пробкой из-за стола – тихо, но тяжело посулился Алексей и, положив руку на острое отцовское плечо, силком усадил папашу на лавку. – Сядь и молчи в тряпочку, раз не умеешь по-людски говорить.

Отец притих, потом, вроде, равнодушно спросил:

– Ты почо сюда приехал?..

– Тебя не спросил. Это мой дом родной…

– Твой уже?.. Ладно… Я-то думал, сынка прибежал: отцу пособит, деньжат подбросит, а он из отца же и тянет остатни жилы. Ло-овко… Чужими мягкими хочешь своих поминать…