Элис Хоффман - Карибский брак

Он не сразу понял, что заболел. С наступлением осени погода изменилась; когда налетал ветер и воздух голубел, его донимала холодная сырость. Он думал, что эти приступы слабости вызваны только непогодой, а не его состоянием. Он прожил в Шарлотте-Амалии уже восемь месяцев, и ему все чаще приходила в голову мысль, что надо возвращаться в Париж, чтобы не бороться каждый день со своими чувствами, которые грозили выйти из-под контроля. Ведение дел вполне можно было доверить Энрике, тот обладал здравым смыслом и справился бы со всем не хуже его самого, но он не уезжал, потому что не представлял себе жизни без Рахили. Париж с его хмурым небом и пятнистой, как рыбья чешуя, рекой становился все более далеким и сумеречным.

Затем тьма стала сгущаться внутри его; в легких он ощущал что-то вроде облака – это была болезнь. С севера Африки подул устойчивый ветер, шуршавший листьями; стаи птиц летели на юг. Французский сумрак настиг его и здесь. Он стал мерзнуть, не мог есть, не мог спать. Он чувствовал, как что-то проникает ему в кости, как будто на него навели порчу. В холодные дни он был насквозь мокрым от пота, под ярким солнцем дрожал. Он думал, что, может быть, такое бывает с людьми на острове и надо просто бороться с этим всеми доступными средствами. Он лечился ромом. Ел он только фрукты. Чтобы не мерзнуть ночью, он спал, не снимая пиджака и ботинок. Он опять увидел лягушку и подумал, что, может быть, она его отравила. Она сидела недалеко от кровати, но он слишком устал, чтобы поймать ее и выкинуть в сад.

Однажды утром он не появился в конторе. Энрике нашел его в постели; одежда его была разбросана по комнате, на столе стояли тарелки с едой, к которой он не притронулся. День был необычайно теплым для этого времени года, температура доходила до 34°. Фредерик же попросил стеганое одеяло и затем еще одно. Вызвали доктора, который сказал, что это, возможно, желтая лихорадка и надо подождать, чтобы удостовериться в этом. Он пустил Фредерику кровь. Больной, похоже, не заметил ни того, как доктор сделал надрез скальпелем, ни как он брал кровь; еще хуже было, что он, не отдавая себе отчета, говорил то, чего говорить не следовало. Рахиль и Розалия по очереди ухаживали за ним, прикладывая к его лицу холодные влажные полотенца. Один раз Рахиль засунула руку ему под рубашку и прощупала сердце. Там тоже все горело.

Рахиль пошла на кладбище, взяв с собой несколько веток с последними красными цветами. Она просила свою предшественницу помочь ей спасти Фредерика. Она заботилась о детях Эстер, как о своих собственных, и надеялась, что та в ответ выполнит ее просьбу. Но его состояние ухудшилось, Эстер не слушала ее больше. Ее призрак исчез, как только муж присоединился к ней, и связаться с ним было невозможно.

Больного навестил месье Де Леон с несколькими старейшими членами конгрегации. Встав вокруг постели Фредерика, они произнесли вечернюю молитву. Их было десять человек – именно столько в иудаизме требуется для совершения официальных обрядов.

– Мы пришли ради него, – сказал Де Леон перед уходом, – ради его благополучия как в этом мире, так и в следующем.

Рахиль было ясно: они считали, что Фредерик умрет. Лицо его покрывала бледность, вокруг глаз появилась желтизна, он был вял и апатичен. Но она знала, что надо делать, невзирая на то, что думают представители конгрегации вместе с доктором.

Хотя Жестина избегала общения с детьми, она не колеблясь согласилась взять детей Рахиль к себе, чтобы они не заразились лихорадкой. Рахиль, таким образом, снова посетила дом на сваях. Все ее дети, убаюканные шумом прибоя, спали на одеялах, расстеленных на полу.

– Мне нужна твоя помощь, – сказала она Жестине.

Волосы Рахиль растрепались, на ней была старая юбка, в которой она прежде убегала вместе с Жестиной на целый день на холмы. Жестина и на этот раз сразу согласилась пойти с ней. Они разбудили Давида, чтобы он присматривал за остальными детьми. Он в свои шестнадцать лет вполне мог справиться с этим. Возможно, он удивился, увидев свою мачеху в таком виде, но ничего не сказал.

Жестина взяла фонарь, набросила на плечи шаль, и они отправились в горы к старому травнику, который не раз помогал Адели. Жестина тоже была у него однажды вместе с матерью в детстве и полагала, что найдет дорогу. Пока они шли в темноте, шлепая на себе комаров, Рахиль думала о Париже. О колоколах в часовнях, о каменных мостовых, о голубях в парках и бархатных темно-зеленых лужайках. Если бы Фредерик остался там, он не заболел бы. Решимость Рахили добраться когда-нибудь до Парижа ворочалась где-то внутри ее, как камень, пока они шагали в высокой траве. Они миновали ручей с громко квакающими лягушками. Рахиль подумала о Лидди: не забывает ли она уже их остров с темными лесами, спускающимися с горных склонов, сырость, повисшую в воздухе, пурпурные цветы на вьющихся стеблях, колибри, прилетавших в сад выпить воды из цветов, свою мать и свою крестную мать, и всю свою жизнь до того, как ее увезли отсюда.