Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Здесь никто не услышит, что я хочу тебе сказать, — продолжал Селим, для которого и впрямь любая фигурка с титьками, нацарапанная на скале, была Евой. — Передавать сходство ты умеешь — это я уже вижу. Но хватит ли твоего искусства, чтобы запечатлеть не просто красивое лицо, не просто красивейшую из женщин, а самое красоту, верность, любовь в женском обличье?

— В образе женщины, ты хочешь сказать? Это возможно при одном условии…

— Оно принято!

— Не гневайся, повелитель, но не во власти человека принять его или отвергнуть. Женщина, о которой ты говоришь, должна быть и в реальности такой, какой ты ее описал. Если ты обманываешься на ее счет, все мое искусство бессильно. Правда есть дыхание искусства, лучшие мастера, побуждаемые ко лжи алчностью или страхом, теряли на глазах всякое умение.

— Ты ее увидишь… Но она видеть тебя не должна. Да, ты ее увидишь! И это уже явится прегрешением против Господа и достойно худшей кары.

Воцарилось молчание, которое Бельмонте прервал, спросив:

— Худшей, чем…

— Просто худшей кары. Ты христианин, и тебе этого не понять. Ваши жены ходят с открытыми лицами, это не считается грехом. Напротив, вы бахвалитесь их красотой вместо того, чтобы видеть в ней сокровенный дар, который чужой вожделеющий взгляд способен осквернить.

— Повелитель не допускает мысли, что на женщину можно смотреть без вожделения?

— Сам Аллах позаботился о том, чтобы это было невозможно. Стремящийся к этому опять же достоин худшей кары как противящийся Его воле.

— В любом случае участь моя заслуживает сожаления. Могу ли я узнать, какая кара почитается в Басре за худшую?

— Та, которую тебе желает завистник.

— Повелитель! Твой раб охвачен страхом, но также и любопытством. Последнее будет даже посильней. Находились охотники оценивать свою голову ниже чресел Клеопатры. Неужто художник силою чувства уступит какому-нибудь сластолюбцу и не решится такой же ценою узреть лик богини? «Увижу ее, но она видеть меня не должна». Как это возможно, чтобы взгляд, запечатленный на картине, при этом ни разу не пал на запечатлевшего его?

— Это — возможно… Не бойся, испанец, твоя голова останется при тебе. Паша не пошлет на смерть человека, которому обязан благодарностью.

— Уж не те ли это стихи, которыми царь Давид напутствовал Урию?

Кровь бросилась паше в лицо.

— Кто ты, чтоб судить царей? Взгляни, как сомлела Басра у твоих ног, вся в поволоке дня. Город присел на корточки и не сводит с тебя собачьих глаз. Страсть повелевать — что́ это? Как легкое серсо, гонит она перед собой мохнатое от народов колесо истории. Спрашиваешь, какое до этого дело художнику, пока он художник, поэту, пока он поэт? А ты представь себя похерившим свои создания — картины, поэмы, дабы они возродились пространствами, населенными желторотым человечеством. Все восторженно щебечет кругом, и в этот восторженный гомон, как в сундук с золотом, ты можешь по локти погрузить свои руки. Город кричит, гудит, загазован. Город живет по своим законам… или все-таки нет? Хлопни в ладоши, и он вытянется по струнке — золотая моя Басра. Ты говоришь, что превращаешь упирающееся, мычащее стадо своей души в девятиголосый хоровод? Я тоже Аполлон, но другого сорта: в одном черном-черном городе, на черной-черной речке стоит черный-черный мавзолей… И они каменеют, объятые ужасом. Им не до хороводов… Но вот среди ненастья божество улыбнулось своей белозубой улыбкой — и снова всюду жизнь, и снова всюду молодость, и снова всюду счастье.

Но только пустотою зиял рот Селима, от его беззубой червивой улыбки становилось совсем не так, как он описал, а черным-черно. Уже действительно беспробудно.

— Скажи, что тебе надо для работы, и самый быстролетный из моих кораблей мигом все доставит из соседней Персии, где шиизм уже давно благоприятствует художествам в ущерб святым истинам Корана.

Бельмонте не понял, это хорошо или плохо.

— За семь верст киселя хлебать! На рынке, сразу за суконной торговлей Абу не-Дала притаился магазинчик «Графос», с виду неприметный. В нем есть все, даже бланки о найме жилья по-русски. Именно там я приобрел ведерко разноцветных мелков.

— Я одарю хозяина по-царски.

— Боже сохрани! Это тихий араб, которому из Джибути привозят все необходимое. Оттого, что ты изволил простереть над ним десницу своих щедрот, он может в уме повредиться или сделаться на всю оставшуюся жизнь заикой. Лучше прикажи своему рабу отправиться туда самолично — выбрать необходимую москатель, другие принадлежности нашего ремесла. И, клянусь, ты убедишься воочию, что возможно примирить красоту с вечностью. Образ возлюбленной царя переживет века.