Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Осмин! Осьминоже! Я другой человек! Копьем любви я поражаю ночных демонов! — так воскликнул паша — на вопрос кизляр-агаси, как ему почивалось этой ночью.

«Пример того, как можно использовать вещь не по назначению», — подумал евнух, а вслух сказал:

— То ли еще будет, когда оно поразит златозаду.

— Ты говоришь, златозаду? Констанция, Констанция, мой милый! Так зовут мою любовь. Я хочу иметь ее изображение — здесь, против моего ложа. И чтобы художник непременно был родом из Испании… ну, из Италии. Там искусство изображать красками вознесено до небес. Будь оно и впрямь неугодно Аллаху, Превечный не потерпел бы такого соседства. Отныне, пробуждаясь, я всегда смогу видеть Констанцию, Констанцию Селима.

— Но позволь, государь! Зачем тебе бесплотный образ той, которая, сто́ит тебе лишь пожелать, сама, во плоти, будет встречать твое пробуждение? О царь нашего времени! Роковое заблуждение, чтоб не сказать порок, отличающий неверных: творению Аллаха предпочесть подражание каких-то жалких смертных, всего-то и располагающих что малярной кистью да ведерком краски.

— Скопец! Ты будешь мне перечить именем Аллаха? А как пьянствовать с корсарами, ты тут как тут, лицемер? Дрожи!.. Так вот, мой милый, здесь мы повесим portrait en pied моей Констанции — а я подарю ей свой portrait, где буду запечатлен в сиянии славы. Найди художника, который сумеет это сделать — и будешь прощен, ха-ха-ха!

— Мой повелитель, буду ли я прощен, если дерзну спросить…

— ?!

— Кто-нибудь подал моему повелителю эту мысль?

— ??!!

— Тогда все очень и очень странно, — прошептал Осмин.

— Что ты там бормочешь, болван?

— О счастливый царь! Твой слуга опередил пожелание, что слетело с царственных уст. Изволь же проследовать на дозорную башню. Я уже предвкушаю то приятное изумление, которым мой повелитель будет охвачен. Молю тебя, поспеши на башню.

Селиму не пришлось это повторять дважды. В смысле, Осмину. И оба побежали — насколько сие совместимо с величием одного и дородностью другого.

Когда взору Селим-паши открылось творение Бельмонте, он потерял дар речи. Долго и неподвижно взирал он на венценосного всадника в лучах восходящего солнца. Глаза всадника смотрели решительно мимо всех. Брови выражали гнев и сосредоточенность — что приличествует владыке. Главное, однако, — неземная красота. Не то, чтоб изображенный был красив, но красивой, сладостно красивой — «расчесанной до крови» — была картина: живая, выпуклая, благодаря цветовым оттенкам и светотени. А казалось, что красив он сам. [85]

Паша подошел и обнял евнуха. Вкус побеждает смерть — вот, что ее побеждает. А веру, царя и отечество можно переменить запросто.

Такого отличия еще никто не удостаивался. Положение Осмина сразу упрочилось, как ничье в подлунном мире. Он сам не ожидал такой милости. Он, может, и заслужил ее, но не за то совсем.

Паша потребовал подзорную трубу (рабы помчались метеором и принесли ее) и долго, не отрываясь, в нее смотрел.

— Испанец, — проговорил он глухо. — Иди, кизляр, катись на восьми своих ножищах и приведи его. Вокруг картины выставить охрану!

— Уже исполнено, повелитель, — попытался оттяпать себе немножко благоволения гайдуцкий арамбаша. И — оттяпал.

— Хорошо, — сказал паша.

— А теперь долой с глаз моих! — вдруг закричал он.

Кроме Осмина, еще раньше убежавшего на восьми лапках, все пали на лицо, кто — носом, кто — щекой, кто — губой, а арамбаша ткнулся лбом. Ай да арамбаша, ай да сукин сын, немножко да оттяпал!

Жемчужные поганки попятились поскорей с монарших глаз.

Бельмонте узнал Осмина, хотя видел его только раз — и здесь читатель вправе переспросить « только?! ». Осмина и впрямь забыть мудрено, кто хоть раз видал его, кизляра-ага Великого моря — «в беспробудном мраке, на многовековой глубине залегло чудище, не ведающее своих границ за отсутствием глаз» — тот будет помнить его всегда-всегда.

Между ними происходит следующий разговор. Бельмонте напевает:

— По-настоящему, тебя бы следовало облить маслом и посадить на кол за твое безрассудство!..

Осмин кричит издалека тонким голоском, подойти к Бельмонте он может только, поправ ногами — «осьмью ножищами» — физиономию паши, даром, что вблизи она обернулась разноцветными каракулями.