Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Взрослые оборвали всякие отношения резко и навсегда, а девочки сумели сохранить свой суверенитет. И что там произошло, никогда не обсуждали между собой, будто табу не могли нарушить. Сейчас кажется странным, но Соня и Инча никогда не говорили об этом.

А Ольга зачем-то затеяла этот разговор сразу после похорон Сониной мамы. Соня ничего не соображала, даже не очень поняла, о чем речь. И Инча совершенно оторопела от такой новости, даже плакать перестала.

— Здрасьте, приехали, — сказала. — Ты-то откуда все знаешь?

— Знаю, знаю, — настаивала Ольга. — Не маленькая.

А потому еще добавила:

— Да теперь об этом что говорить.

Вроде как пожалела, что Сонина мама преждевременно умерла и семейная драма не будет иметь продолжения. Не просто пожалела маму или посочувствовала рано осиротевшей Соне, а как будто даже претензию предъявила, словно таким ходом событий задели какие-то ее интересы.

Соня тогда сорвалась, рыдала, топала ногами, кричала на Ольгу:

— Уходи! Уходи, чтобы я тебя никогда больше не видела, ты мне не подруга, ты мне — никто.

И Ольга преспокойно ушла. А Инча осталась и долго успокаивала Соню, ладонями вытирала слезы то с ее лица, то со своего и ни на шаг не отходила от нее. И спать вместе легли в маминой комнате с окнами, распахнутыми в райский сад.

Исчезла Ольга и то странно — откуда бы ей здесь быть, живет себе припеваючи со своим престарелым адвокатом-негром — почти миллионером в штате Алабама. И думать обо всех забыла.

Соне мучительно захотелось курить. Сигарет в доме не было, она выбросила, когда врач сказал — категорически нельзя, и пепельницы зачем-то выбросила, и зажигалки. Поплелась на кухню, выдвинула все ящики — не завалялась ли где сигарета. Пусто. Плитка холодная, пятки замерзли, и снизу по ногам пополз колючий озноб, по спине, по лопаткам, к затылку, волосы зашевелились. Да, правда, какие волосы — она вчера постриглась почти наголо, чтобы посмотреть, как будет выглядеть до и после операции. До — еще обозримо, а вот после…

Правда, свою порцию удовольствия за девятьсот семьдесят восемь рублей в салоне на Остоженке она получила — молодой, даже, можно сказать, совсем юный стилист, закончив работу, оглядел ее голову с неподдельным удовольствием и сказал с гордостью, которая непонятно, к кому имела отношение:

— У вас идеальная форма головы. Это ваш стиль, так и ходите всегда.

И как-то очень по-хозяйски погладил ее голову, словно что-то подправлял — последнее прикосновение мастера.

По спине побежал холодок. Соня дернулась и довольно резко сказала:

— Всегда — понятие растяжимое. И я вас не просила давать мне советы.

Юный стилист продолжал невозмутимо улыбаться. Профи!

Соня вернулась в постель, накрылась с головой жидким больничным одеялом и решила выкурить виртуальную сигарету. Закрыла глаза, глубоко затянулась, медленно выпустила дым. Немного расслабилась.

Если бы не этот раздражающий кашель, она бы словила кайф по-настоящему. Кашель был долгий, натужный, вязкий.

Соседка по палате Шура, молодая, полная, с мягкими улыбчивыми ямочками на щеках и подбородке вчера узнала, что операцию ей делать не будут — метастазы пошли в легкое. Пока очереди в больницу ждала, пока обследования проходила, пока кровь доставала, кашель усилился, Шура стала задыхаться, сделали дополнительный рентген и вынесли жестокий и непререкаемый вердикт — неоперабельна. А ее уже и побрили наголо, и она расхаживала по отделению в маленькой вязаной из ириса ажурной шапочке, и все говорили — красавица. И вправду красавица, и умница и доброты необычной. Шапочки всем женщинам связала, рисунок и цвет разный, эти шапочки талисман для всех, добрый знак, Шурино напутствие. И встречала каждого у двери в реанимацию, сколько бы часов ни длилась операция — Шура свой пост не покидала. «Ты меня ждать будешь?» — Шура улыбалась и кивала головой: «Да, конечно, да». Все выжили, кого Шура ждала. А скольким она кровь достала, вне очереди, вместо себя. Сама каждое утро одевалась потеплее — дубленку, шапку, шарф собственноручной вязки, варежки, носки и отправлялась к дверям Института переливания крови «ловить клиентов», близких по крови — по всем показателям.

Сначала Мирре Яковлевне отдала, слепой, одинокой капризной старухе, Мирре Яковлевне, которой все было не так — то душно, то холодно, то несъедобно, с этим трудно было спорить, то всех сестер садистками заклеймила и требовала к себе главврача, чтобы предъявить ему претензии. Всех достала. А Шура первую порцию крови ей отдала: жалко, сказала, старенькая, некому о ней позаботиться. Мирра Яковлевна, ко всем всегда имевшая претензии, руку ей поцеловала, шептала, глотая слезы: детонька, спасительница, благослови тебя Бог, в которого я не верю. И три дня до операции никого не ругала, с аппетитом поедала все, что давали, кокетливо поправляла подаренную Шурой шапочку. И после операции лицом просветлела, и улыбка не сходила с губ, и отправилась на казенной машине обратно в загородный дом для старых большевиков доживать свой долгий век.