Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Шуриными молитвами. Она за всех молилась, одинаково легко и душевно. И крестом осеняла, провожая в операционную.

— Миряка еврейка? — переспросила и удивленно подняла брови, когда кто-то остановил ее руку. — Ну и что? Бог един, милостив и милосерден ко всем.

Ей не возражали, разве с Ангелом спорят. А Ангел меж тем влюбился по-настоящему. Максим Геннадьевич, Максим, Максик, большой, атлетического сложения мужчина, с коротким ежиком, широким открытым лицом и ямочкой на подбородке, совсем как у Шуры, прораб, мостостроитель, упал прямо на работе с двухметровой высоты. Помнит только, что вдруг, словно ватой обложили — исчезли все звуки, тело обмякло, обволокло со всех сторон белым туманом. «Как на облаке», — успел подумать и рухнул вниз, никто не смог удержать. Множественные осколочные переломы, травма позвоночника и опухоль в левом полушарии, которая и явилась причиной падения. Максик тоже ждал операции, мужественно терпел боль в спине от укола до укола, много читал и рисовал черным углем в альбоме портреты врачей, сестер, нянечек, весь контингент отделения перерисовал и приходящую натуру, всех, кто попадался на глаза. А уголь и альбом Шура купила, и возила Макса на коляске по коридорам, и палатам, и устраивала в холле у телевизора, где все ходячие до и после собирались, чтобы всех видел и мог рисовать.

— Мы потом выставку сделаем. Я пойду на радио и расскажу о тебе. В музеи твои рисунки отнесу, в наш Дом культуры в Балашихе, в кинотеатры, там тоже выставки в фойе делают. Это станет смыслом моей жизни.

Макс слушал снисходительно, но рисовал все яростней, угли исписывал быстро, и Шура покупала новые. И хоть Макс не говорил ничего, кроме сдержанного — спасибо, всем было ясно, что Шура подарила ему надежду.

Соня по себе знала, что все разговоры о том, что будет потом, как маячок в кромешной тьме — знак продолжения.

И Шурина любовь к Максу, ее сияющие навстречу ему глаза, пылающие щеки и неистовая страсть Макса к рисованию — узелки на одном канате, протянутом через черный провал небытия от входа к выходу. Пройти весь этот путь, держась за канат, чтобы не заблудиться во тьме, предстоит каждому из них.

Здесь как в лепрозории, думала Соня, у всех одна беда. Даже кровь одной группы может быть одна на всех — твоя, моя, наша. Общая кровь. Это роднит.

Вот посетители — пришельцы из мира иного. Там мокрый февральский снег не радует, луч солнца, мигнувший из-за туч, остается незамеченным, раздражение сквозит во всем — работа, заботы, пробки кругом, времени не хватает ни на что, а тут еще больница, помимо тревоги, дополнительные материальные траты и передачи, и напряженное выхаживание после операции. И над всем этим, как приспущенный флаг, трепещет вопрос — а дальше что?

— А дальше что? — спросила у хирурга жена Макса, зло как-то спросила, с претензией. — Если он выживет, но не сможет ходить, что мне делать прикажете? Бросать работу и носить горшки, стирать пеленки? У меня двое детей, мальчик и девочка, — зачем-то уточнила она и, тряхнув головой, как будто решалась сказать что-то очень важное, понизила голос: — Умрет, отгорюем и дальше жить будем. А так…

Шура нечаянно услышала этот разговор и не выдержала, вмешалась. Пока молодой хирург смущенно подыскивал нужные слова, она подскочила, почти вплотную к его жене, раскачивающейся с каблука на мысок изящных красных сапожек, снизу вверх посмотрела в лицо, красивое, холеное, напряженное:

— Не смейте его хоронить, он не умрет! Он станет знаменитым художником. Я буду помогать ему, во всем. — Шура сбилась, сделалось неловко за свою горячность, и она только промямлила: — Я и горшки могу…

Жена взглянула на нее оторопело.

— Доктор, у вас тут и психи лежат? Кошмар какой! Оградите меня. — И опасливо отодвинулась от Шуры, будто она прокаженная.

— Шурочка, идите в свою палату, — сказал хирург ласково и, сдерживая раздражение, повернулся к жене: — Она права, больному нужна поддержка, опора. А вы — пусть бы умер. Извините, мне некогда, больные ждут.

Жена приходила к Максу редко, а детей вообще никто ни разу не видел. Шурочка страдала и была готова ради него на все.

Соня поймала себя на том, что завидует ей, как когда-то, в давние времена завидовала Нинели и Николаю. Глядя тогда на них, она даже Виконта разлюбила, вдруг увидела его в каком-то неправильном ракурсе — все неприглядное выпятилось и разбухло до уродства, а красота в тень ушла.

Она его часто вспоминает в последнее время. Из всех мужчин почему-то только его. Ося не в счет. Ося — величина постоянная, луч света в темном царстве. Сейчас это важно как никогда. А Виконт стал являться все чаще и чаще в потоке лиц, которые мельтешат вокруг нее, толпятся, иногда отпихивают друг друга, будто ждут чего-то. Смерти ее, может? Хотя кому от этого польза будет? Наследников у нее нет и наследовать нечего. Как говорила мамина подруга Зося: «Каждый сэкономленный нами при жизни рубль сделает наши поминки еще веселей». Сейчас в цене доллар. А у нее ни рублей, ни долларов нет. И повеселиться на поминках особенно некому будет. Оплачут по-настоящему ее дедушка Армик, Мих-Мих, Ося, ну и, может быть, еще Инча, все же они были почти сестры от самого рождения.