Игорь Юрасов - Божественная Земля

Он так и спросил:

– Забогатеешь ты, что дальше будешь делать?

– Там видно будет! – ответил друг.

А через несколько месяцев, когда стало окончательно понятно, что денег в институте в обозримом будущем никому платить не будут, а вся наличность почему-то оказалась на исходе, Иван Иванович даже чуть было не пожалел о том, что он не принял предложения своего друга и был вынужден продать на Арбате своих верблюдов.

Картина была хороша. На картине был изображён караван, бредущий между дюнами, на фоне багрового, огромного, донельзя раскалённого, казалось, колеблемого ветром солнечного диска, опускавшегося сразу за караваном в пыльное, клубящееся марево.

Картина впечатляла. Он не хотел её продавать. Она была дорога ему как память о Каракумах, которым он отдал часть своей жизни, несколько лет, и если бы не обстоятельства, он бы её ни за что, ни за какие деньги не продал.

Вот тут-то и нанесло на него Фифу. Чтоб черти его драли! Не продай он тогда картину, ничего особенного, авось перебился бы тогда с деньгами как-нибудь и никто не испортил бы ему тихое очарование, такое редкое в его жизни, сегодняшнего утра.

Не так уж часто ему удаётся встретить начало дня в умиротворённом, почти праздничном состоянии, с хорошей женщиной, и любимая картина, часть его жизни, была бы на месте.

А Фифа тем временем, вежливо испросив разрешения, неторопливой походкой, переваливаясь, направился к настежь открытым дверям его жилища.

Они с Маргаритой переглянулись. Тихое очарование утра, его слышная только им двоим мелодика были непоправимо нарушены. И Иван Иванович раздражённо подумал, что, может, не так уж неправы те люди, которые, возможно по излишней душевной простоте, считают, что незваный гость хуже татарина.

И вот незваный гость, как мысленно душевно окрестил его Иван Иванович, настоящий татарин, между тем, нимало не тушуясь, шумно сопя и вытирая пот носовым платком с лица и шеи, появился в дверях его жилья.

– Мир дому сему, – громогласно провозгласил он, – и его домочадцам!

Из домочадцев в доме находились он и Маргарита, и ещё соседская девочка играла во дворе возле беседки.

Маришка, увидев незнакомых людей, юркнула в беседку, а Маргарита, сообщив Ивану Ивановичу, что она, чтобы не мешать, прогуляется лучше по магазинам на соседней улице, и проскользнув мимо незваных визитёров, застучала каблучками по садовой дорожке к калитке.

– Извините за самовольное вторжение, – стоя в дверном проёме, начал Феофан, – но ваше начальство, – он, молитвенно сложив руки, поднял глаза вверх, – слёзно просило меня во что бы то ни стало найти вас и напомнить, что вы, уходя в отпуск, обещали и загранпаспорт сделать, и до конца отпуска за границу съездить. Узнать, как ваш друг там поживает. Не скучает ли он по старым знакомым? Не нужно ли ему чего? Может, он нуждается в моральной поддержке? Всё-таки заграница есть заграница! Не равнять с родиной. Тем более что ему и здесь, как я понял ваше начальство, все дороги были открыты. На всё про всё он даёт вам месяц или два, по желанию, дополнительно.

– Да проходите вы! Садитесь! – оттаивая от слов Феофана, пригласил его в дом Иван Иванович. – Давно знакомы. К чему церемонии? А вы, случайно, не спросили, деньги на это «всё про всё» он даёт? Я всего лишь простой бюджетный служащий. Живу на зарплату. А когда зарплаты нет, на то, что его величество случай, если вспомнит обо мне, пошлёт.

– Ну, в этот раз его величество случай вам послал хорошо! – воскликнул Феофан. – И дорогу туда и обратно ваш шеф оплачивает, и я, чтобы вам в поездке скучно не было, немного забугорной макулатуры привёз. Вот, пожалуйста, с вашего позволения, – положил Феофан несколько пачек зелени на стол. – Не откажите в любезности, примите скромный презент от лица бесконечно благодарных вам почитателей вашего таланта.

– Каких ещё почитателей? Какого таланта? – недоуменно спросил Иван Иванович.

– Вашего, любезный, вашего! Помните картину, которую я у вас купил? Вы потом просили её вернуть. За деньги, разумеется. И деньги предлагали вдвойне против заплаченных. А я не соглашался. Вы думаете, спроста? Я это предвидел. У меня нюх. Я знал, что так будет. Всё вышло по-моему. Так вот, поздравляю! На вас начался спрос.

– Какой ещё спрос?

– Обыкновенный! Друг миллионера, купившего потом у меня картину, между нами говоря, практически этюд, на званом вечере впал от этого этюда в восхищение и захотел точно такой же, только на всю стену. Для биллиардной. Сказал: «Какой ракурс! Какая свобода кисти! Какое потрясающее самовыражение! Нет, вы только поглядите! Видите? Нет, вы видите? Вот азиат в заплатанном, рваном халате, одетом на голое тело, стоит, слегка повернувшись боком к зрителю. Вы посмотрите, как он удерживает взбесившуюся, вставшую на дыбы лошадь под уздцы! Вы видите? Усталые люди. Усталые животные. Какая жестокая правда жизни! Вы чувствуете? Вам не кажется, что от картины явственно пахнет пустыней, иссушающим сознание зноем, потом загнанных лошадей? Я думаю, со временем одна подпись этого художника будет стоить больше, чем любая его картина. Найдите мне этого Караваджо! Чего бы мне это ни стоило! Плачу любые деньги! Даю срок – неделю! Ну, ладно, чёрт с вами, месяц! Надеюсь, – это он мне сказал, не последнему человеку в столице, – вы понимаете, что с вами будет, если вы его не найдёте?» И он сделал движение руками, каким откручивают голову цыплёнку. Посудите сами, что мне после этого было делать? Кто я такой? Не выполнишь – разорит. Пустит по миру. Такой человек! Вот и пришлось и к вашему начальству обращаться, и здесь, по городу, вас искать. Семь потов сошло. Я понимаю, мы нарушили вам идиллию утра. Но не судите строго. Не обессудьте! Не взыщите за беспокойство!