В. Строгальщиков - Слой

Всю эту историю Виктор Александрович вспоминал с тоской и злостью, тем более что в нынешнем году стройка пошла хорошо и даже обогнала график. Причиной тому были вовремя построенные сети и дороги, но в прессе все это преподносилось как победа гласности: вздрючили чиновника, вот он и стал мышей ловить активнее — что было новою неправдой. Но Слесаренко уже давно махнул на все рукой. Правда, на одной из модных ныне презентаций в шикарном отеле «Тюмень» Виктор Александрович не удержался и спросил редактора «Известий», есть ли у него в штате порядочные, объективные журналисты. На что ехидно-грубоватый редактор ответил: есть. И даже назвал точное число: на одного человека больше, чем порядочных политиков в городских верхах. Оба засмеялись и разошлись.

О Лузгине он был наслышан немало, фигура эта в журналистском мире расценивалась неоднозначно, в политических же кругах вызывала интерес и опасения. Лузгинское телешоу «Взрослые дети» пользовалось огромной популярностью, вся область смотрела его; попасть в число героев передачи было и мечтой, и страхом любого мало-мальски заметного политика. Однажды получил приглашение и Виктор Александрович, обещал подумать, но Лузгин ему впоследствии так и не перезвонил: в эфире появился председатель комитета по строительству Терехин. Перед камерами держал себя бойко; Лузгин как ведущий Терехину явно подыгрывал. Передача получила хороший резонанс, отклики зрителей и положительные рецензии в прессе, так что Слесаренко даже испытал нечто вроде ревности и получил урок: если зовут — беги, не ломайся, не хрен думать, Сенека-Бакштановский, второй раз не позовут, кому ты нужен, таких пруд пруди…

…— Впрочем, есть хороший ход, — сказал Чернявский, прикуривая сигарету. Заглянувшая между шторок в салон стюардесса укоризненно покачала головой, Чернявский качнул кистью: все в порядке, не суетись. — У Лузгина есть старый дружок Кротов, директор филиала «Регион-банка». Уж с этим ты, надеюсь, знаком?

— Знаком, — ответил Виктор Александрович и ощутил нарастающее в душе чувство опасности, этакий предательский привкус. «Так, наверное, чувствует себя пешка, когда ею делают первый ход», — подумал Слесаренко.

— Вот и лады, — сказал Чернявский. — Слушай, есть блестящая идея: давай по прилету завалимся ко мне на базу! В воскресенье к обеду вернемся. Ты домой звонил, что вылетаешь?

— Нет, не успел.

— Вот и славненько.

Чернявский засмеялся, взъерошил пальцами крутые кудри с красивой проседью, блеснул в темноте белками глаз.

— Меня в порту машина встречает. Позвоним Оксане, захватим по дороге. Лады? Мы что, не заслужили?

Слесаренко понимал, что его отношения с Оксаной давно уже в городе не секрет, даже для жены, и все-таки его коробили такие прямые касания, что-то вздрагивало в нем, брезгливо съеживалось, когда об этом говорили посторонние.

— Ну, я не знаю… — начал было Виктор Александрович, но Чернявский ткнул его кулаком в колено:

— Кончай, Витя. Вижу ведь: хочешь!.. Старые мы с тобой кони, дружище, а? — и снова ткнул кулаком, полез в матерчатый карман переднего сиденья за недопитой бутылкой, потом вдруг добавил серьезно: — Классная у тебя баба, Виктор Саныч. Поверь мне: я настоящих баб за версту вижу. Повезло тебе.

Слова Чернявского, известного бабника, льстили мужскому самолюбию Слесаренко, и до него не сразу дошел двойной смысл сказанного. Да о ком, собственно, говорил Чернявский? Об Оксане, с которой тот почти не встречался, близко знать ее просто не мог, или о слесаренковской жене, действительно достойной женщине, когда-то красивой и не растратившей еще приметы этой красоты, хорошей матери, хозяйке дома, спокойном и надежном друге, всегдашней опоре семьи в минуты и годы слесаренковских неудач и метаний. Чернявский был вхож в их семью, бывал на праздниках и днях рождения; к Вере, жене Виктора Александровича, относился учтиво-ласково, невинно флиртовал, по поводу и без повода приносил цветы. Вера же Чернявского сторонилась и не раз говорила Слесаренко, что кудрявый «гусар» ей не нравится своей слащавостью и неискренней, по ее мнению, какой-то вяжущей дружбой с мужем. Виктор Александрович «гусара» другом не считал — так, приятель, партнер, легкий собеседник, но излишняя мнительность жены подчас раздражала его, и он как-то сказал ей: «Будь по-твоему — к нам бы вообще никто не ходил».

Стюардесса прошла по салону с просьбой пристегнуть ремни: самолет снижался над Тюменью. Они допили коньяк, Чернявский сунул пустую бутылку в карман переднего сиденья — сами выбросят, туда же затолкал сверток с недоеденными бутербродами. Виктор Александрович завидовал этому хозяйскому хамству Чернявского, для которого все, кому он платил, были лакеями, обслугой, а за билет он платил, значит, утрутся и сделают, мог бы и высморкаться в подголовник. Сам Слесаренко так не умел, стеснялся и сквозь зависть слегка презирал манеры Чернявского, хотя временами пользовался его хамоватостью и пробойностью там, где эти качества помогали делу. И не только делу. Когда Виктор Александрович устал от попреков жены насчет старой, неудобной квартиры-«хрущевки», он именно «гусару» рассказал об этом, и «гусар» помчался к Муравьеву, потом пробился к мэру и все устроил. Они поменяли свою «хрущевку» на просторную квартиру в кирпичной «вставке» на Малыгина, которую строил трест Чернявского. «Гусар» на новоселье был, держал себя скромно, ни разу за вечер не обмолвился о своей заслуге, и когда слесаренковская жена Вера — она была в курсе дела — подняла рюмку за Чернявского и «его добрую помощь», тот замахал руками и натурально смутился, порозовел: похвала была явно приятна, тем более из уст Веры'. «Наверное, он все-таки говорил о жене», — подумал Виктор Александрович, когда они спускались по трапу под вечным аэропортовским ветром.