В. Строгальщиков: Слой

«Да какого хрена?» — подумал вдруг Лузгин, взял пистолет, прицелился и выстрелил в коробку.

Взрывом его отбросило назад, он ударился обо что-то головой, и свет померк, но голова работала, сознание не выключилось, только мир почему-то сузился до размеров телевизионного экрана, а вокруг чернота, пустая и страшная, вот она какая, оказывается, а на экране медленно взлетает и рушится стол, парит слесаренковский портфель, порхают бумаги, экран гаснет…

…Он открыл глаза и увидел что-то белое, а на нем черное, близко и не в фокусе, а дальше дверной проем, почему-то не вертикальный, а горизонтальный, и за ним то ли пыль, то ли дым и странный прерывистый свет. Потом он понял, что лежит, поэтому всё и перевернуто на бок. Он встал на четвереньки. Из носа капало, он тронул нос запястьем и увидел — кровь. Ничего не болело, только ноги не слушались, когда он поднялся и попробовал уйти отсюда. «Надо уйти отсюда…».

Там, у двери, где раньше лежала коробка, в которую он выстрелил (Где пистолет? Вот задаст мне Серега!..), была большущая дыра, и в ней, в глубине, что-то горело: отсюда и дым, и этот свет непонятный.

Звука не было. Он ткнул пальцами в уши, покрутил там, поднес пальцы к глазам — темное. «Ого!» — сказал он и сам себя услышал, только гулко, как в ведре. Он потряс головой, замычал, сделал пару шагов вдоль стены, под ногой что-то хрустнуло (Ага, слышу…), и сразу пришла боль, взорвала затылок, желудок свело судорогой, он чуть не захлебнулся рвотой. Уперся лбом в стену и блевал одной водкой, аж из ноздрей текло. «Жив останусь — брошу пить, жив останусь — брошу пить, жив останусь — брошу пить…» — крутилось в голове дурным припевом.

Какие-то люди в пятнистой одежде вдруг появились в комнате, светили фонарями, таскали доски, поливали дыру чем-то белым и пенистым, трогали Лузгина за плечи и лицо, что-то говорили ему и спрашивали, потом Кротов, и этот, ну как его, вспомнить не мог, а ведь знал, знал…

Ему сунули к носу какую-то вонючую дрянь, он вдохнул ее и закашлялся, но в голове прояснилось. Он даже понял, о чем говорит Кротов: хорошо, что поставил в подвале электрический котел, а не газовый, разнесло бы все к чертовой матери…

— Погуляли, — сказал Лузгин вслух.

— Чего? — переспросил Кротов.

— Погуляли, говорю. Погуляли — мало взяли… Едрит твою мать!

— Матерится — будет жить, — сказал мужик в пятнистой форме, что пихал ему в нос вонючую дрянь. — Идти можете? Или послать за носилками?

— Никуда я не пойду, — сказал Лузгин. — Дайте стул человеку. И выпить чего-нибудь.

— О, совсем ожил, — сказал Кротов.

— Да не водки, воды дайте…

Ему принесли стул. Он сел у стены, въехал ботинком в собственную блевотину и брезгливо дрыгнул ногой, отвернулся. Человек в униформе склонился над ним, смотрел Лузгину в глаза, снова предлагал ватку с вонючей дрянью. Лузгин отвел его руку, помотал головой. Надо было что-то сказать этому человеку. Лузгин чувствовал, что должен что-то сказать ему, но не мог придумать, что, а сказать было надо. Вокруг была суета и разговоры, мельканье фонарей, топот тяжело обутых ног, пиканье рации… Лузгин поманил человека в форме пальцем и, когда тот склонился поближе, сказал ему хриплым шепотом:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа… ОМОН!