В. Строгальщиков - Стыд

— Ты старый болван, — сказал ему полковник. — Ты знаешь о том, что ты старый болван?

— Кончай трепаться, — сказал Лузгин. — Давай подписывай.

Полковнику полагалось быть лысым и толстым, но он был маленький и худой и такой же кудрявый, как и сорок лет назад, когда суетился разыгрывающим в школьной сборной по баскетболу и откликался на прозвище Марчик. Лузгин не видел его все эти годы: после школы Марчик уехал в Новосибирск, в военное училище, где-то там служил и даже воевал в Афганистане, как говорили знакомые, потом вернулся в Тюмень военпредом на оборонный завод, но они не встречались и даже не перезванивались, жили в разных слоях, и уже потом, недавно, когда все перевернулось и смешалось, Лузгин узнал, что полковник Марченко служит комендантом в зонном комиссариате.

— Кстати, Марчик, чего ради вы все тут в камуфляже восседаете? — спросил Лузгин. — Здесь же не война.

— А его гладить не надо, — ответил полковник. — Как был ты пижонской занудой, Лузгин, так и остался.

— Давай подписывай, — сказал Лузгин. Марченко тронул пальцем лузгинскую анкету.

— Так… Несовершеннолетних детей не имеем… Образование имеем… Воинской специальности не имеем… Ознакомлен… Ознакомлен… В общем, так, старик, — полковник взял ручку и прицелился в нос Лузгину, — только «вольнягой», без права ношения оружия.

— Это почему же? — обиделся Лузгин. — Я ведь могу контрактником, на корреспондентов ограничений по возрасту нет, а медкомиссию я прошел.

— Ты не медкомиссию прошел, а справку раздобыл. И я не спрашиваю, как ты ее выклянчил у наших медтеток. Пойдешь «вольнягой», на общем довольствии. Туда и обратно. Понял? Туда и обратно.

— Не понял, — упрямо мотнул головою Лузгин. — Почему я контрактником быть не могу?

— А потому, — ласково глянул на него поверх очков маленький худой одноклассник по прозвищу Марчик, — что если тебя с контрактной книжкой поймают, то никто не посмотрит, что там написано.

Полковник длинно расчеркнулся на анкете в двух местах.

— Последний раз спрашиваю, Володя: зачем тебе это надо?

— Вернусь, отвечу, — сказал Лузгин и подмигнул.

— Марченко пальцем подвинул к нему листок по столешнице.

— И последнее, старик. Если что с тобой случится, старлею голову отрубят. Так что не подведи человека и меня не подведи.

Лузгин сложил анкету вчетверо и спрятал в карман пиджака.

— Между прочим, полковник, каким это образом ты командиром по прессе заделался?

— Поставили, вот и заделался, — сказал Марченко. — Дуй домой и собирайся. Рота с Андреевского лагеря пойдет сразу на тракт, тебя подберут у моста через Пышму завтра в четырнадцать.

— А как же я туда доберусь?

— Да как хочешь. Пропуск и предписание получишь во втором отделе, это в конце коридора. Пожрать с собой чего-нибудь возьми. Спиртного не бери. Понял, да?

— Яволь, гер оберет! — Лузгин щелкнул под стулом каблуками английских ботинок. Он был благодарен Марченко за помощь; хотя тому и позвонили сверху (Лузгин на всякий случай организовал такой звонок), но это была просьба, не приказ, и маленький полковник вполне мог послать его подальше, а теперь вот командирует в рейд корреспондентом воинской газеты, и Лузгин хотел обнять его по-стародружески, но ограничился рукопожатием, потому что ясно чувствовал презрительную жалость старого офицера-строевика к нему, штафирке-журналисту, с жиру сдуру вознамерившемуся поиграть в военные игрушки. Это было не так, не сдуру и не с жиру, но маленький полковник едва ли понял бы его, пустись Лузгин в объяснения и оправдания. Много ли ты сможешь объяснить чужому человеку, если и в себе все до конца понять не можешь и не хочешь.

Он вышел из здания бывшей городской мэрии, где теперь располагался военный комиссариат, нырнул под металлический шлагбаум блокпоста (солдатикам лень было поднимать его для одинокого штатского) и двинулся налево, к углу Первомайской и Ленина, обходя по газону застывшую на тротуаре БМП. Трава газона была мокрой и холодной, и Лузгин подумал, что поздновато он собрался воевать, уже октябрь, а мысль пришла в июне, но долго телился, долго пил водку в компаниях, а лето шло, и вот когда уже никто — ни те, с кем пил и говорил, ни сам — уже не верил, что будет выход из питья и болтовни, — он вдруг узнал про Марчика, и все решилось, пусть не сразу, но решилось.