В. Строгальщиков - Стыд

— Ты до весны продержишься? — спросил он у Ломакина. — Или до лета? Вообще-то, честно говоря, до осени…

— Молчите, — сказал Земнов, — и смотрите туда. — Он показал пальцем за окно на яркий куб «Империала».

Лузгин пожал плечами и стал смотреть. Окно на дверце запотело от дыхания, и он протер его шапкой — хорошо, что не видит жена. Лузгин еще раз прочитал название клуба и усмехнулся, и тут крыша «Империала» как бы немного подпрыгнула, из-под нее прыснули коричневые струи не то пыли, не то дыма, вывеска погасла, зеркально сверкавший стеклянный фасад быстро и мелко расчертился черным и лопнул, разлетелся брызгами, обнажив глубокую и темную пустоту, и лишь потом в окна машины ударила плотная и гулкая волна. Из пустоты «Империала» дыхнуло мощным дымом, потом все скрылось в вихре поднятого снега.

— Боже мой, — без выдоха, губами произнес Лузгин. Он понял, что случилось.

— Всем сидеть и не двигаться, — приказал Земнов.

Под аркой ледяного коридора, без света походившего на длинную пещеру, показались первые тени. Люди бежали и шли, шатались и падали, карабкались через придорожные сугробы под слепящие фары машин. Лучи заметались. Лузгин услышал первый металлический удар, вопли клаксонов, и снова удар, и еще, и вот уже бугры автомобильных крыш заполнили дорогу, и в свете фар мелькали фигуры людей, рвущихся сквозь железный затор прямо к нему, Лузгину, но он же ничего не знал, не мог и думать, в кошмарном сне такое не представишь, где же менты и «скорые», и где же тот, в длинном пальто и шапке, лица которого он даже не увидел…

— Вот так, — сказал Земнов. — Вот так.

— Вы сумасшедшие, — с трудом проговорил Лузгин. Боже мой, и это все, что мы умеем: убивать и умирать — в ответ на любой вопрос, который нам не по уму и не по силам… — Давайте уедем отсюда!..

— Куда уедем? — закричал Ломакин, тыча ладонью в сторону дороги.

— Здесь есть выезд дворами, — доложил водитель, повернув голову к Земнову.

— Рано. Ждем.

Лузгин посмотрел на Ломакина. Тот сидел, вжавшись в спинку сиденья, засунув ладони в рукава дубленки. В его помертвевшем лице, как в зеркале, Лузгин увидел свою собственную, непоправимую смертельную тоску и ужас рубежа, который они только что все вместе перешли; и было еще хуже, чем в зоне, на блокпосту и в деревушке Казанлык, хотя Лузгин и понимал, что все это взаимосвязано, всего лишь разные страницы единого и страшного сценария.

Автостоянку заполнили люди. Хлопали дверцы, вопила сигнализация, взревывали моторы. Двое мужчин под руки тащили третьего, неумело толкали его в заднюю дверь легковушки…

— Теперь пора, — сказал Земнов водителю. — Сначала джип пропустим. Не бойся, посигналь… Вот так, и не иначе.

На центральном проспекте, все таком же нарядном, холодном и чистом, они с Ломакиным пересели в поджидавший их джип, на свету из серого снова ставший знакомо серебристым. По встречной полосе с ненужным воем пролетели две машины «скорой помощи» и красивый фургон телевидения.

— Тебя куда?

— Домой, — сказал Лузгин.

Прощались без рукопожатия. Ломакин лишь кивнул и от вернулся, но в последний момент повалился боком на сиденье и ухватил за рукав сползавшего наружу Лузгина.

— И не смей больше нам говорить, что мы ничего не делаем! Понял? Не смей!

Ломакин отшвырнул лузгинскую руку и сам захлопнул дверцу. Джип газанул и плавно пошел к повороту. Из ночного киоска вывалилась компания хорошо упакованных пьяных подростков. Шедшая к остановке молодая женщина непроизвольно взяла ближе к Лузгину, но все обошлось. Лузгин ей улыбнулся и опустил глаза. У его левого ботинка лежала черная, матово блестевшая перчатка. «Наверное, выпала», — решил Лузгин. Он поднял ее, не без хруста в коленях, поднес к лицу, потом огляделся и бросил перчатку в бетонную урну для мусора.

Еще ни разу к Лузгину не приходили гости. Прежде всего, он и сам понимал, что живет, выражаясь по-старому, на хлебах в семействе Плеткиных, а потому и не звал никого. Вторая же — и более обидная — причина заключалась в том, что он не мог придумать, чем заняться с гостями без выпивки. Во времена не столь сухие сама бутылка была и поводом для встречи, и суфлером всех разговоров и действий — за исключением, пожалуй, бильярда, на котором Лузгин старался играть трезвым, ибо, крепко выпивши, проигрывал по большей части, а проигрывать он не любил. Все остальное — карты, флирт, болтовня (этим список исчерпывался) — без допинга тут же делалось скучным и быстро заканчивалось. За добрым же стаканом Лузгин, бывало, по пять часов мог говорить и спорить, и любить усталые глаза всех без исключения рядом сидящих. Наутро, когда объяснялся с хмурой женой, на пересказ хватало и трех минут, однако же внутри еще теплилось вечернее ощущение полноты: как здорово поговорили, посидели… Потом, к обеду, льдинами из тумана выплывали обрывки фраз, стоп-кадры разных положений, и тотчас накатывал сводящий зубы стыд: зачем сказал такому-то такое? Но если удавалось выпить пива, и лучше с маленьким прицепом, то внутренний голос, одумавшись и смягчившись, в конце концов возвращался на привычное: ну и сказал, ну и хрен с ним, подумаешь, сам напросился! С женщинами было хуже, чем с мужчинами, и отнюдь не из-за явных домогательств, которые, кстати, редко приводили Лузгина к успеху, — просто он им обширнее плел, а ради красного словца, коту понятно, не пожалеешь и конца, о чем потом еще как пожалеешь.